Налево - бирючий остров; направо, видать, Панама,
а прямо - бамбучьим скрипом встречает зарю восток...
Давно уже нет Димона в моих послужных анналах:
мороженого из глянца истёк безразмерный срок.

Голландец иль мавританец, летучий или ползучий,
но в виде вагона счастья с пингвинами на борту
по небу троллейбус мчался, ведомый моим подручным,
сигналил крикливым чайкам и рыбку держал во рту.

Конечно, друзья попросят вещественных доказательств:
лох-несская птица-феникс - и та лишь сучок бревна.
Мне тоже поднадоели загадки, что небо застят -
давлюсь уже третьим комом пятнадцатого блина.

Димон в те года смеялся над слабым, как пробка, полом;
сильней, чем Наоми Кэмпбелл, его восхищал Брэд Питт.
Как маленький мухоморчик, живительной влаги полон,
похож на боровичонка и вовсе не ядовит.

Мы пялились на голландца в четыре живых монокля -
старушки единодушно считали, что мы больны...
До самого эпикриза, до бёздника, будь он проклят,
еноты стирали наши промасленные штаны.

Диспетчер по-пёсьи чуял, что в щель ускользнул питомец
заплёванного ангара и получумных водил,
а Сириус из зенита в привычной для звёзд истоме,
подобно сюжету песни, прорубывался в надир.

Прагматикам это было как обухом по ботинку:
троллейбуса старт и финиш с бумажкой сверяли те,
кто дружбу ни в квант не ставил, но пляшут свою лезгинку
кириллица с хираганой в его путевом листе.

А нынче на горизонте - кудрявого хлопка груда
да возгласов журавлиных понятный лишь мне чайнворд.
Один я остался в поле, над коим парило чудо,
а знали о нём лишь трое - диспетчер, Димон и чёрт.