Море волнуется - сто двадцать два,
море волнуется - сто двадцать три;
чья-то фигура опять замирает,
словно сценарий придуман такой.
Та же печаль черноморских ветров,
отблески той же румяной зари,
те же кораблики, только знаком я
вовсе не с этой, увы, детворой.

Те, с кем играл я у ласковых волн,
бережно нянчат какие-то свёртки
и изо ртов на досуге пускают
сизую газообразную дрянь.
Как изменились они! Но по ним
так же ночами тоскуют пригорки,
не принимая с таким же задором
новых Алёшек, Гаврюшек и Вань.

Море волнуется - двести шестнадцать,
море волнуется - двести семнадцать...
А от газет оторвать невозможно
тех, кто усердно его волновал.
Голос глубин неустанно зовёт
вдаль, ибо море не хочет меняться,
но проплывал теплоход мимо буны,
сколько ему я ни маяковал.

Белых идиллий эпоха прошла.
Сморщились, словно старушки, кувшинки,
чайки окрашены в цвет алюминия,
у берегов одичало зверьё...
У драгоценной игрушки моей
вроде ещё уцелела пружинка:
хоть без друзей я, но дёргаю нитку -
пусть уж волнуется море моё!

Море для них - не крупней решета
и не прекрасней бачка унитаза;
даже каскады таинственных бликов
могут сверкать, пока штепсель включён.
Годы накручивал счётчик с тех пор,
но ощущение первого раза
кожу вспороло, вселилось, как вирус -
и бередит её каждый сезон...

Я бы поплыл, но уборщица вдруг
выплеснет море из старой жестянки -
и все друзья, детство доброе вспомнив,
дикими воплями заголосят:
"Море штормит во дворе, на окне,
море штормит на шкафу, во времянке;
море штормит - девятьсот сорок девять,
море штормит - девятьсот пятьдесят!.."