соавтор - Женя Пышкин

Девица Лучче питала навязчиво слабость
к вредным привычкам, к возможным последствиям оных:
в ароматических снах антикварного скраба
тайно и мягко в себе познавала самовлюблённость,

в горечи чёрного кофе тщилась надеждой
на неизбежное будущее (будь упомянуто к ночи
в виде молитвы бредовой) и засыпала в одежде
в кресле при свете торшера... и так далее, впрочем.

Впрочем, случалось позировать ей обнажённой
Ледой в виду равнодушного к плоти Денеба,
за абажур зацепившись, женой Элюара
по телефону свои разменяв три столетья.

Плоти ее, прорисованной четко, неспешно,
в бургер со сном, совратителем малых голландцев
(будь упомянуто к ночи, бесчувствие рядом,
кто тебя выдумал - кажешься слишком понятной).

В горечи черного кофе я вижу пространства,
сколько времен изучить ты успела, девица?
К вредным привычкам уже не успеем вернуться -
от невозможности следствия к первопричине.

Девица Лучче встречала рассвет в одежде известных марок,
далее, впрочем, следует снимок ее в разрезе.
Бремя снимая с нее - дорогой эпителий,
Леда скорбит, скорлупу за порог выметая.

Впрочем, случалось нам видеть и хуже примеры,
выбрав эффект отстранённости плоти Денеба,
в чём я могу усмотреть и случайное счастье
девицы Лучче (её тиражировал в вебе

лоцию ключник, старик с черепаховой сутью).
Радуюсь каждому дню и событию чешуекрыло,
я начинаю уже забывать и стою на распутье,
думая над письменами чужими, своими и милой:

"Помнишь, Евгений, я знала, как делают кофе
чёрным? - слова, эпителий, ресницы Горгоны
в замшевом сером мешочке шуршали на память,
перебираемы на ночь пальцами горничной сонной:
в песне Офелии Леда боялась Эреба,
мучилась страстью к французской поэзии, ела
с бледным виконтом Амбре ломтик горчичного хлеба
за разговором о качествах мягкого мела –
ты ещё жутко сострил так же, как Елизавета,
кушая ломтик лимона, на тему созвездий,
страшно смущавших Колумба своей наготою –
так уж смутилась Tati, что не хочется помнить,
с горстью щепоток за Виспером бегать в предместье..."

«Помнишь, Tati, у тебя не осталось корицы,
выкормыш нянюшки-тьмы протянул два стакана,
я загадала по соннику три элемента,
если зачеркивать пятую строчку с начала.
От послесмертия сочный кусок не отрезать,
зрителям хочется в сад, начинаются святки»
(видно, в ту пору как раз зацвели чернослива
восемь бесплодных деревьев, у Tati есть намёки на это)».
«Помнишь, Евгений (здесь имя не ставить курсивом),
вера в слова обернется уступками речи,
я доставала со дна перламутровый жемчуг
и выпивала коричнево-серую жидкость.
Милому здесь никогда ничему не случиться –
нужно уехать скорей, ну хотя б за Двину. А
помнишь, мы ехали с пятницы две остановки,
спрятали в чепчике жемчуг и все закладные.
Ты протянул мне унизанный бисером пончик,
и окунусь на досуге в бульварное чтиво –
песни о вечной любви и о вещей каурке,
очень полезно хранить всю себя за душою.
Я заплутала в явленьях остаточных вкуса –
даже музейным смотрителям сжечь, не читая».
«Милая Ольга, у нас распогодилось к ночи,
выдавил в ситечко все разносолы лимона.
Как, на странице другой без себя приживаясь,
всё до конца пролистать от прочтения всуе.
Это Tati убежала, а вы с интересом,
что с безразличием должен граничить сюжетно,
мне протянули салфетку - пишите о многом,
всё, что приходит на ум и в руках остается».
«Милый Евгений, от вас ни вестей, ни поклона
вот уж четырнадцать дней, у меня в предзеркальи
кто-то стучит, кто-то смотрит строкою наружу
точно по шву, и на раме лиловые пятна.
Здесь, не вдаваясь в подробности, лучше оставить
все описания снов и погодных условий.
Я вас послушаю, слабое женское сердце
от всепрощения станет… (спросить у сестрицы)».

Девица Луче читала чужие записки,
медленно выпадавшие из неизменных карманов
(мы обсуждали, Евгений, и эти явленья:
несколько строк продолжалась случайная кода,
не угадать было странно: Шопен ли, глазунья
или Юпитер шестого числа предыдущего года),
делала в них неприметные глазу помарки
и собирала в гербарий без преодоления цели:
целыми днями читала и собирала, читала и собирала.
«После Tati мне опять не осталось пирожных:
всё расхватали какие-то руки в перчатках, -
так неудобно писать на стене этим розовым пряничным мелом,
что я постоянно забывчива. Впрочем, неважно.
Знаешь, Евгений, мне слишком не нравится это:
как-то Vova намекнул мне на прошлую партию в шашки
между Антоном и Ч., - я не знаю, что делать –
так не люблю совершенно китайские игры
эти! и что теперь делать! что делать! и как убежать от ответа!..»

«После Tati мне опять не досталось пирожных
(странная путаница и чехарда экземпляров
тоже причина Сверхновой, Антона, пробелов):
все расхватали какие-то руки в перчатках, -
так неудобно писать на стене этим разовым пряничным мелом,
что я постоянно забывчива. Впрочем, неважно…»
(Впрочем, неважно действительно: шашки и мамки –
есть ли любое другое какое-то дело бумаге
до этих изысканных шуток безвестной девицы).

Девица Лучче хранила записки в заколках,
тайно надеясь однажды быть разоблачённой.

Как-то Vova намекнул мне на прошлое – в доме
(Дескать, не всё здесь еще так удачно смешалось)
И не срослось – доктора прописали Висбаден
И красоту с переливом свинцовой примочки,
Мир ведь  спасет красота, что девице виднее.
Зря ты приносишь чужие записки Антону,
Копоть незрячих плафонов, судьба шоколадниц,
Пиковых дам, и в наемном труде судомоек
Видится что-то, но сердце с умом не мешая,
Не оставляйте Москву, пренебрегши призывом,
Сестры твои не хотят изучить итальянский.
В первом кругу расположено древо познанья,
Вечнозеленая ель и игрушечный Моцарт,
Крылья сложив на концертную старость рояля –
В первом кругу нет удачи таким страстотерпцам.
Сестры твои не хотят изучить итальянский,
И во втором полукружии Некто в зеленом
Им говорит о красотах сладчайшего стиля,
Самого нового, без отрезвления тленьем,
Но никому ничего как всегда не понятно.
В третьем кругу говорят: «Поезжайте в Висбаден,
Месяцев пять поучившись на курсах у Гёте,
Может быть выделят грант и посадят в прихожей,
И, ничего не забыв в четвертичной системе,
В пятом кругу на лугу ест наш пряничный домик
Тонная девушка, в паспортных данных – Рапунцель.
Сестры мои, трехсотлетие нашей диеты
Не знаменуется чем-нибудь очень занятным.
В круге шестом у сестер был тигриный питомник,
Мякоть земли расплывалась на блюдце из глины.
Всё-таки ехать в Москву, ибо тёпл наш суглинок,
И на седьмом этаже повстречать Пифагора –
Это совсем не «Мосгаз» и Афинская школа,
И поселиться над ним, утром дергать за нити
И допивать ни к чему не разбавленный мокко.
А на девятом находится лёд, он же – пламя,
И не горяч, и не холоден наш equalizer,
И второпях ты роняешь чужие записки,
Чтобы другим неповадно ронять их строкою.