Роб-Грийе просыпается и вспоминает Симону Вайль, как она выронила сачок, заказала латте, уснула, я словлю тебя, бабочка – песенка в стиле “rocaille”, прекрасной эпохе нужно какое-то новое дуло. Роб-Грийе просыпается, просит всё записать на счет, пена дней оседает, тускнеют волосы у Симоны, прилетит вдруг волшебник, схватит и унесет, ты должна сгореть, опалить золотые кроны. Нет, это слишком поэзия, слишком пустой извод, просто сидишь в бамбуковой роще и кормишь лошадок тмином. Роб-Грийе понимает, что опыт такой учтет, и пишет о чем-нибудь скучном, неопалимом. Симона думает: смерть – конечно же не бонтон, а что-то вне компетенции органов произвола, ее персонаж, который все еще не рожден, создаст сериал какой-нибудь, вот бы «Школа». Но нет, на высших сценарных курсах скука свободных мест, у Роб-Грийе закончился светик в конце тоннеля, выходит замуж Симона и хочет смотреть окрест, но нет ни ада, ни краткости, ни апреля. У Роб-Грийе закончилась память, Симона, слушай да ешь, вне этой системы координат нет никаких поблажек, тебе идет зеленое, да, и отчасти беж, и иногда твой крест бывает не очень тяжек, а иногда, при все уважении, ровно наоборот, на высших сценарных курсах не говорят об этом, не учат делать искусственное рот в рот, и потому не можешь не быть поэтом.