Шандарахнулся с крыши гостиницы памятник -
может, Брамсу, а может - Эвите Перон.
Этих глыб безоглядно крошащихся каменных
предостаточно здесь для ночлежек ворон.

И остался лужок Стоунхенджем непуганым,
предназначенным только для тех, кто приплыл.
В детстве ярко маячил он нам за фрамугами
не достроенных ветром и птицами вилл.

Здесь берёзы весенним ножом не подмочены
и турист не вспотел, можжевельник рубя.
Здесь болгарка не трогала ногу Димончика,
потому что Димон ночевал у себя.

Чертыхаются бабки, а всё-таки крестятся,
разминая мольбой речевой аппарат.
Не для них - что поделать! - зелёное креслице
молочком непослушным накачивал брат.

Продолжайте! Как только вы солнце погасите
и к ноздрям монументов примёрзнет роса,
нас останется двое, и всякие гадости
просто некому будет в наш адрес бросать.

Уцелевших шайтанов возьмём мы в посыльные -
остальных кровожадная вечность сожгла
за огромный матрац в клеверах и глициниях
и бурлящие в нём миллиграммы тепла.

В беспокойное море уходят два айсберга -
ни распугивать рыб, ни смущать айсбергинь:
их шутя разместила рука мерчандайзера
гранька к граньке в густую подводную синь.

В них не то что сердца - в них тончайшие вены есть!
Даже мхи к ним прилипли с обеих сторон.
И немыслим раскол, как немыслима ненависть
аргентинских идальго к Эвите Перон.