А без бабушек – что, никак?
Сорок лет обручён с дремучестью
назидательниц и ломак,
отмороженных преимущественно.

Эй, порхающий парень в отделке парящего лайнера!
Убегаешь с толпой? Аль состариться не успеешь?
Пару раз ты мелькал из проёма окна трамвайного,
но минуту спустя засыпал в ледяной избе аж,
недоступной ни для потёртого сандалета,
ни для конки последнего в жизни спокойного лета –
вот такой ты летучий из лондонского криптона.
Лучше б я был из кочана, а ты из бутона.

То, что ты переходишь на тон толпы с осуждённым, –
два процента беды. Я привык к нежеланным стечениям.
Но бабули – вне фактора, кем был для них я: жидёнком,
лапочкой, дурачком социально ничейным –
я бы им заплатил родословной в любом металле,
лишь бы только отстали.

Ёксель-пиксель, как вечен в твоём исполненьи футбол,
и ты ведь не то что с планеты, где люди не терпят фигни –
ты попросту в каждом пункте (заметь: и «возраст», и «пол»)
диаметрально не то, что они.
Я бился – искал то имидж, то псевдоним,
чтоб как-то запомниться с лёту тебе, а не им:
чего уж чего, а совкового бабьего пшиканья
наслушался вволю, во двор выходя с пожитками.

С чем вступает в реакцию лондонский твой криптон –
химикам нет заботы. Но львиным своим хребтом
паче героев труда и неуклюжих семей
чувствую, как за глотку с каждой мольбой сильней
стаскивает с дивана испорченный углерод
на горнолыжный курорт.

…Ты хоть флакончик моря пришли из своей Зеландии –
я же тебя… эх, ладно. Ещё истолкуют превратно
те, что по случаю взрыва на шахте заладили:
«Съешь карамбольку от добренького пирата!»
Выручи друга – возможно, в последний раз:
надуй бегемотика воздухом вымерших графств.
Когда мои сверстники
перейдут на овсяный цеж,
я буду хранить твой презент, что ни с чем не съешь.