От листопадного землекружения
и хмеля слов осенних откосив,
прикину я,
как мне составить жерлицы, –
хоть в чём-то так, как ставятся стихи.

В аксаковских течениях души
плавучей снастью отпуская чувства,
перехожу на четверть и аршин,
прикидывая,
что прикинет щука.

А был бы у меня конёк соловый
да древний фолиант про щучью суть –
эх, перешёл бы я
на конский волос,
сплетённый туго в девичью косу.

Его бы в воду погружал без всплеска,
по листьям палым продвигая чёлн.
Он мшарится*,
но сердцу ближе лески –  
он зыблется*, и дышит, и течет.

В хмельном священнодействии молчальник,
прослушивая, что бормочет лес,
бечёвку чувства прихвачу за тальник
и вывешу сторожкий бубенец.

К лесам и водам обращаясь страстью
и отчужденья искупая грех,
оставлю в ножнах мёртвый стеклопластик –
руке роднее вяз или орех.

И у костра, блаженного костра,
оставлю дух купаться до утра,
пока двойник телесный пьян и сыт
и стережёт, насупясь, бубенцы.

Пусть в теле он один сидит совой,
пока я во вселенной полетаю,
пока мне жадно раскрывает тайны
танцующее первовещество,

пока оно, взмывая, тянет вверх  
в пиры полёта, в новые планеты –
а там танцует мне любовь и смерть
в пурпурном шёлке
с треском кастаньеты.

Себя в ней растворив и отпустив,
не знаю, улечу ли, опущусь ли,
пока вслепую кружатся живцы,
и в звездах меж комет
гуляют щуки.

И – обещая тайнами спасти,
обманываясь от землекружения,
гулящим душам
выставлю стихи, –
хоть в чём-то так,
как выставляю жерлицы.

*старорусские слова аксаковских времен