Отец понимал, что гешефта не будет
при вечном моём основном атрибуте,
но так мне внушал деловой этикет,
что голос, как сажа, въедался в паркет.

В паркет, но никак не в моё подсознанье:
тогда ещё я в облаках с пацанами
геройствовал, и за сеансы нытья
не мне, а баптистам грозила статья.

Меня опьяняли дорожные знаки -
теперь на душе желтоватая накипь
разваренных ромбиков той широты,
где всё пропускается сквозь животы.

Ведь "Крайслер", чьи фары локатора зорче,
в котором мне помнится каждый приборчик,
брыкался, когда по дорогам Земли
его пожилые шакалы вели.

Он весь был в дегтярно-асфальтовом мыле:
одно самолюбие автомобиля
тянуло по силе на десять ракет -
и делался белым копчёный паркет.

Он плач мой хотел конвертировать в бизнес
на благо своей истеричной отчизны,
но этики, как ни смешно, лишены
отдельные граждане жирной страны.

Я был без суда экстрадирован в Киев.
Барханилось дно под шасси и под килем,
а в Киеве шёл под полночной канвой
троллейбус - один, да и тот грузовой.

Отец круглый год потребляет салями,
усадьба его плодоносит нулями:
ведь божьи коровки - ну, кодекс таков -
не могут пожрать колорадских жуков.