Родовую, блин, мою ветвь
облагали уже сто фетв,
но понятие «пустой звук»
сохранило редких злюк.

Кого ни вспомню из заставших мой пупок,
его натягивали в свой удобный бок.
Не то любил, не тем дышал – а кто решал?
Специалист по неудобным малышам?
В трамвай садился – даже где-то на Рембазе –
клыки стучали: потопил бы, как котят,
всех недовольных только мне понятной вязью
перемещений, превратившихся в обряд.

А теперь вдруг важен стал род.
Дед один – пингвин, другой – дронт…
Что оно гробовщикам даст –
сам спроси у хамских каст.

Всё унесли с собой в могилу шулера,
оставив мне полголовешки от костра.
А был и дом в калифорнийском уголке,
и жирный гусь в ещё не дрогнувшей руке.
Не угодил тем, что аж прыгал, угождая
их воспитательных методик рычагу,
когда один умелый взмах мечом джедая
по умолчанию держался начеку.

Вот опять через весь стих – жёлчь
кожных, сальных и мясных толщ.
Как ни сцеживай лучи в свет –
гонор весь при старшинстве.

А мама до сих пор овечью память чтит
о тех, кто портил мне досуг и аппетит
высказыванием: здоровый, мол, бугай,
а смотрит мультики про куклу и трамвай.
Благодаря тем куклам жив ещё Курилка
в лице стихов – и дело вовсе не в гран-при,
а в свежем авторстве воздушного подкрылка
запечатлённой полароидом зари.

Уплетайте дальше свой плов.
У меня печатных нет слов.
Если ярких не нашлось лиц, –
чтите фолк, сосите шприц…
По стихам теперь, как Бог даст,
буду, может быть, не столь част,
но – как в суслах дорогих вин,
чтоб ни яда, ни слабин.