Я в кризисе. Душа нема.
«Ни дня без строчки», – друг мой дрочит.
А у меня –
Ни дней, ни строчек.
А. Вознесенский. «Не пишется»


... Я приготавливаюсь долго, слишком долго, оттягиваю момент, протираю тряпочкой монитор, поглаживаю его острые плечи, похожие на плечи разлюбленной девочки, сдерживаю на поводке рычащий момент Начала...
Я приготавливаюсь для того, чтобы избавить самого себя от осознания, что за Началом не последует ничего. Кроме Конца, разумеется...

Сегодня вечером мой друг прислал мне письмо, в котором с неловким достоинством, свойственным всем смиренным гордецам, объяснял мне, почему он не пришел на инициированную им же встречу, не отвечал на мои многочисленные послания и в моих поэтически гиперболизированным глазах «проигнорировал меня как духовную единицу». То, что «очень много работы и продохнуть просто-таки некогда» – это можно было и не писать. Более достоверную причину действительно трудно придумать. И я не иронизирую.
Достоверно – не значит истинно.
Достоверной является суета сует, рутина, текучая повседневность, засасывающая воронка забытья, образованная «неотложными делами», наличие которых не позволяет вспомнить нам отсутствие самих себя.
Истинным является то, что мы не можем вспомнить.
Моему другу не пишется. Я догадываюсь, что он думает по этому поводу. Он, незаметно для собственного достоинства, задается вопросом: отсутствие вдохновения – показатель, чего, чего?.. Того, что силы истощились? Того, что «жизнь заела» и «нет настроения»? Того, что «тайны закончились»? Того, что сердце, «которому не хочется покоя», стало вдруг биться адски спокойно? А может быть, – «нет, не хочу даже думать, я ведь научился терпеливо и мужественно смотреть в лицо Уделу», – а может «не пишется» – это «уже больше не напишется?..» Вот, наконец-то, выговорено. И тот последний листок утерянного в Экклезиастовой спешке черновика – это все, что было. Тогда еще было... До того момента, когда Бог перестал выдуваться из мартовской дудочки.
Конечно, он так не думает. За него думаю я. Он говорит, что я «все принимаю близко к сердцу». Смотрит через стол. На столе – книга. Ее присутствие успокаивает и подкрепляет в собственной правоте. Кого? Меня? Его? Нас?... Улыбается иронически и чуть насмешливо, как улыбаются втайне робеющий. Это правда. Наивная, истеричная дурочка, экзальтированно реагирующая на «мелочи», я с неожиданным довольством отмечаю: если бы я не была таковой, вернее, когда я не являюсь таковой, мне НЕ ПИШЕТСЯ,
Что такое «пишется»? По-моему, поэт – это тот же портной: у него должна быть ткань и навык держать иголку и делать разные модификации стежков. Рифмовка – навык. Умение накладывать друг на друга словесные швы. Долгое отсутствие практики притупляет или ослабляет навык, возобновление которого – всего лишь результат временного напряжения сноровки.
Что есть ткань в этой швейной мастерской? Если поэт – мастер, а навык – возобновляем, значит, именно от ткани и зависит весь процесс письма. Нельзя шить пустоту. Вернее, можно, но только в том случае, если даже она, пустота, каким-то непостижимым образом субстанциируется и станет Тканью.
Ткань – чувство жизни. Это ни с чем не сравнимое, никогда дважды не повторяющееся – вращающееся колесо – горный поток – слияние капель в Мировом океане, – дающее тебе подтверждения Бытия Иного. Не важно, что является его источником: контуры иконы, завитки колонны, руки мужчины, глаза женщины, смех ребенка, шлепанье капельки по холодному носу от удара растворяющегося в садовый омут веток окна... Чувство жизни рождается от боли, ею причиняемой, питается любовью к ней и угасает от неумения с ней здороваться.
Поздоровайся с жизнью за руку, браток! Похлопай ее по плечу. Прикуси ей губы при поцелуе. По-весеннему. По-есенински.
Однажды, когда мне было слишком мало для покоя и слишком много для счастья лет, мой друг сказал обо мне, что я «слишком земная девушка». Чувство жизни, которое распирает меня сейчас, в час ночи, за написанием этого рассказа, вынуждает меня еретически возражать тому, кого мое испуганное подсознание считает Догмой правоты.
Так вот, Платон, дружище, ну не виновата я, что «Истина дороже»!
Ты ошибаешься, как ты «тупо» (как «другие», но ты не они, не они!) ошибаешься, потому что, – по счастливой ли неопытности своей, или по несчастному своему патриархальному недомыслию (не кривись), – не знаешь, что именно такое есть – «земная женщина». Скажу. «Земное» в женщине проявляется либо в чисто женской «заземленности» на имущество и хозяйство, либо в чисто мужской «приземленности» на пороки и страсти. Ни гедонизма, ни мещанства никогда не было во мне в таком очевидном избытке, чтобы об этом можно было сказать «слишком» (честно говоря, мне кажется, что во мне вообще этого нет, но заявить такое – это невольно возгордиться и тотчас это заиметь).
Друг мой, призывая тебя почувствовать жизнь, я вовсе  не соблазняю тебя на всяческие грехи, как бы говоря: «Танцуй, пока молодой, мальчик!».  Любой танец хорош до тех пор, пока в его вихре мы не забываемся настолько, что начинаем отдавливать ноги наших соседей. Мозоли ближнего – критерий, позволяющий отделить танец от боя. Такой размытый критерий... Такой четкий...
Жизнь – война. Любовь к жизни – источник мира. Люби ее. Ибо, когда ты не обучаешься заново любить жизнь, пустота, образованная обыденной толчеей, не становится Тканью, а Ткань – Словом. Посмотри вокруг, – и если ты тотчас же не заметишь той дурацкой вещи, что небо – голубое, деревья – зеленые, розы – красные, дети – всех цветов радуги, а я в тот день, в который ты проигнорировал встречу, принесла тебе пирожное, покрытое, если верить рекламе, «нежной кокосовой стружкой с миндальным орешком в кремово-вафельной начинке», -– брось в меня камень. В Магдалину можно. Ха-ха.

... Господи! Спаси и помилуй мя грешного! Не введи в искушение да избави от лукавого! Приумножь мои страдания, чтобы посредством их я очистился и возвысился до великого таинства явления Небесной любви в моей Земной жизни.

... Я приготавливаюсь долго, слишком долго, оттягиваю момент, протираю тряпочкой монитор, поглаживаю его острые плечи, похожие на плечи любимой  девочки, сдерживаю на поводке мурлыкающий момент Начала...
Я приготавливаюсь для того, чтобы обрадовать и одарить самого себя осознанием, что за Началом последует Продолжение...                                                                          
                                                            В ночь на 26 марта 2008 года.