Эта девочка – уникальное явление в современной русской литературе. Многие ее не любят, потому что завидуют. Многие боятся, потому что не знают. И очень многие боготворят – тоже, потому что завидуют и тоже потому что не знают. У каждого своя форма сублимации амбивалентных чувств любви и ненависти. Она напоминает мне меня в юности – то же упрямство, тот же эпатаж, та же детскость. То же байроновское несовпадение внутреннего одиночества с внешней коммуникабельностью, внутренней ранимости с внешней жесткостью. Говорят: «Капризна». Говорят: «Характер не тот». Да, тот у нее характер. Именно тот, который нужен, чтобы творить. Она не родилась политиком, йогином или священником. Она родилась поэтом. И уж извольте принимать её такую  – с глазами разного цвета и с нервами разной длины.

Обнаружила, что слишком люблю эту девочку, чтобы писать как «культуролог». Как поэт о поэте – могу. Как человек о человеке – еще больше могу. Как аналитик – об «объекте» -  не выходит. И всё же я попытаюсь, чтобы эссе выглядело солиднее и меня не обвинили в перехлесте эмоций.

Существует такая неисследованная штука в искусстве, как «постмодерн».  Почти никто на массовом уровне не знает, что это значит, поэтому этим словом обзывают всё подряд, что непонятно или странно. И не важно, что это: неоклассика, или транс-авангард, или просто «Вася не усёк», - слово-то есть, значит, и манипулировать им можно. На уровне элитарном теоретики говорят о постмодерных качествах: эстетство, цинизм, ирония, разочарование, отсутствие ценностей, поверхность, игра, сплин. И всё это было бы великолепно и убедительно (особенно в сопровождении таких слов, как «интертекст», «мерцающая поверхность записи», «ризома», «след»), если бы не было таким же штампом, как васины клише.

Вспомним выдающегося эстетика постмодерна Умберто Эко. Точнее, его эссе об этике. Никакого эстетства, никакой самодостаточной красоты, никакого циничного высмеивания высших ценностей. Эко чтил моральность, как и другие теоретики постмодерна: взять, к примеру, Жана Бодрийяра, или Милана Кундеру, или Сергея Жадана. В каждом из этих авторов вы увидите нравственность. Нравственность, но не официальную догматическую мораль, по отношению к которой эти свободолюбивые люди надевают маску трикстера-провокатора.

Таким же трикстером – постмодернистом в его лучшем первичном смысле слова – является Стеф. Эта девочка, будучи глубоко духовной, занимает позицию ироника по отношению к эрзацам духовности, которое предлагает современное общество. С религиозной точки зрения она поступает, как знаменитый юродивый Москвы эпохи Ивана Грозного из не менее знаменитой работы Михаила Эпштейна о русском постмодернизме: подобно блаженному, разбившему икону Божьей матери на воротах града (ибо под ней нечестивая душа написала беса), Стеф своим словом разбивает лживую маску окружающего ханжества, чтобы спасти тем самым подлинное добро. Совсем по-цветаевски: «Шоколадом лечить печаль и смеяться в лицо прохожим». Только её шоколад – синий. Её любимый цвет. Такой горько-сладкий кусочек отвердевшего неба в ладошке.

До этого времени ножом хирурга мы вспарывали психотип Стеф. И ей даже не больно: она привыкла. Теперь, оставив распоротую душу Стеф в её величавом презрительном покое по отношению к разного рода скальпелям, перейдем к тексту. Тот же классический добротный постмодерн. То есть гладко звучащий, с перебивками и атонализмами, вязко вьющийся интертекст – с цитациями и аллюзиями, с пародиями и символическими кодами, которые включают в себя весь информационный космос: от бабушки с болезнью Альцгеймера - до ломтиков брусники в петербургской кофейне, от архетипов первозданного хаоса - до его реконструкции в индастриале. Такое ощущение, что эта девочка пережила все возрасты, все эпохи, все воображаемые и невообразимые людские ситуации, впитав в себя ноосферу.

При этом её,  условно говоря, постмодерный интертекст, не теряет того морального подтекста, который напоминает о традициях старой хорошей классики. Игорь Павлюк сказал: «Настоящее стихотворение должно пахнуть стариной». Даже, если в нём – жвачки и презервативы. Это и есть та изюминка подтекста, не высказанного, умалчиваемого, трепетного, которое заставляет речь говорить о то, о чем язык склонен умалчивать. Стихотворения Стеф – такая же трикстериада, как и она сама: нотка щемящей нежности под лихими узорами хулиганской завирухи.

И ее тексты не могут быть иными: она живет, как пишет, и пишет, как живет. Её слово, выплеснутое из самых глубин реальности, начинает, преломляя жизнь, формировать новую реальность вокруг Стеф, заставляя ее жить в соответствии с тем, что она написала. Эту материнско-дочерне-материнскую связь бытия и языка подметили еще Мартин Хайдеггер и Юрий Лотман.

И последнее. Эту девочку невозможно не любить, потому что – она синий шоколад, и невозможно любить, - потому что шоколад – слишком горький. Небесная провокация ее жизненной и поэтической игры – абсолютно самодостаточна. Сложно представить, чтобы она позволила хотя бы кому-то управлять собой. Поэтому ей проще любить самой, даже жалуясь на безответность чувства. Любой истинный поэт страдает от одиночества, но стоит кому-то нарушить его одиночество, − он тут же его прогоняет. По отношению к человечеству у поэта возникает переживание героя перед пещерой с тигром и сокровищами: «Приблизиться – отдалиться». Синдромом «приблизиться – отдалиться» страдал влюбленный Менджнун, всю жизнь ждавший Лейлу, а по её приходу сбежавший от надоевшей музы – писать ей же стихи в пустыню. Думаю, музы не должны обижаться на поэта. Любить поэта – это нежно охранять одиночество любимого существа (Р.М. Рильке). Мало, кто на это способен.

Я завершаю эссе темой любви, потому что сама Стеф для меня воплощает её – это частично мой Питер, частично моя юность, частично – тоска по всему утраченному. Очень часто я перечитываю вот этот – мой самый любимый – её текст:

Моя Любовь говорит негромко. Но слышен стекольный звон.
Она привыкла стоять в сторонке, когда её гонят вон.
Она не плачет в рукав, когда на неё орёт адресат.
По самым наипоследним данным, она не пойдёт назад,
как бы ни гнали её оттуда, где она видит Дом.
Моя Любовь говорит: "Не буду откладывать на потом".
Она отпивает из всех бутылок, поэтому так честна.
За ней след в след и дыша в затылок, вступает в права Весна.
Моя Надежда, как дошколёнок, не пишет ещё слова.
Она в зелёном для всех влюблённых пребудет всегда жива.
Ее забрасывали камнями тысячи тысяч лет,
в ночи бежали за ней с огнями, и все потеряли след.
Из всех возможных горячих точек натравливали собак,
собаки их растерзали в клочья с улыбкою на зубах.
Пойдет, конечно, за ней по следу ещё не один злодей.
Моя Надежда умрёт последней, последней из всех людей.
А Вера крепче меня в три раза и старше своих сестёр.
У Веры три разноцветных глаза и каждый из них остёр.
Она вытаскивает меня из всей моей черноты.
Когда мои взгляды на жизнь менялись и были глаза пусты,
когда голоса заменяло эхо, страшнейшее на Земле,
молчало всё - от стиха до смеха, от первого до после...
Когда сказавший, что время лечит, мне, оказалось, врёт,
то Вера взваливала на плечи меня и несла вперёд.
Моя Любовь не придёт, наверно... Она на краю Земли.
Я вновь лежу на плече у Веры.
Надежда стоит вдали.
Ее зелёное платье флагом вздымается на ветру.
Сегодня я зарекаюсь плакать.
Сегодня я не умру.
Сегодня будет длиною в Вечность и качеством в 10 D.
Нам не страшна никакая нечисть, живущая впереди.
Любовь идёт ко мне отовсюду, со всех четырёх сторон,
в пустых ладонях сверкает Чудо.
Мы справимся вчетвером.

Автор эссе: Евгения Бильченко,
поэт, культуролог,
доктор культурологии,
член Международной Академии
литературы и искусств Украины,
Конгресса литераторов Украины.