В стихотворных текстах Павла Кричевского, как заметили ценители, всё происходит здесь и сейчас, то есть независимо от «всяких трендов», то есть от неизменных истин, предшествующих стихам.
      Но в одном случае тренд явно высветился:
      «Не жизни жаль с томительным дыханьем.  Что жизнь и смерть? А жаль того огня,  что просиял над целым мирозданьем и в ночь идёт…»
      Финальная строка Фета опущена, словно невесомая. Вот она: «И плачет, уходя». Невыносима горечь, невыносимо бытие, уходящее в горечь, невыносима горечь конца, брезжущего во всяком начале. У Фета такой    горечи тоже надо поискать, у него чаще - привет, с которым ты приходишь в жизнь, и солнце, встречающее пришедшего.
      Павел Кричевский чует другое: горечь. И это связано с той эпохой перемен и разочарований, на которую пришлось его детство, потом отрочество и юность. Уже момент его появления на свет был ознаменован неслыханными делами:  выносом товарища Сталина из Мавзолея. И этот государственно-значимый акт сопровождался давно ожидаемым отказом от обязательных догм сталинского и досталинского времени. От веры в коммунизм – хоть во всемирно-историческом масштабе («для всего мира»), хоть «для одной, отдельно взятой страны» (страна оказалась на пороге третьей мировой войны). Все привычно-школьные пути самоосуществления личности сошли на-нет и были тихо (а то и громогласно) отставлены. Вместе с ангелами, которые сулили нам скорое всемирное счастье.
      Личность должна была искать новые пути. Поколение Кричевского (нынешние 60-летние наследники советских и постсоветских поколений) стали искать. И ищут, и находят сегодня! Непроторенные пути. А если проторенные, то вывернувшиеся.
      Судьба, доставшаяся поэту от родителей, не способствовала легкому самоопределению. Родился и возрос на Украине, где получил начальное и высшее образование. С тридцати лет живёт в России. А русские его стихи переводят на мову! И никакое расколы не могут остановить это общение наперекор вражде! Это упрямое восстановление общего бытия в пику расколам!
      Раскол славянства прошёл прямо по сердцу, пришлось собирать этот расколовшийся мир. И искать в нём пути духовного самоосуществления. Уже без отставленных покровителей.
      До кто они, отставленные? То ли шаманы. То ли ангелы.
      Отброшены – шаманы.  Со всей их многовековой славой. Если бы эти шаманы могли как-то помочь нынешнему человеку в выборе пути… Но не они определяют путь, а бегущие впереди (и сзади) «механики» и практики всеобщего бега.
      Если бы звёзды  пронзённым взглядом могли смотреть в спины бегущих…
      Никто ни на кого не смотрит. Бегут!
      А Бог?

        «…До первого дня творения…
            Бог еще не знал  
            что Ему делать …»

      Нет контакта у человека с Богом:  Спаситель и сам безнадёжен. Судьба человека: человек ппредоставлен самому себе…
      Болью и горечью оборачивается всякая попытка понять Смысл бытия, лишённого Высшего Покровительства. Шаманов или Бога - без разницы. И уж точно – без ангелов.
      Где-то на дне Бытия скрывается… нет, не спасительный свет, как мы привыкли верить по традиции. Не просвечивает со Дна Бытия  мерцающий отсвет Истины, а проступает извечная Тьма.

«Как тишину мы делим с Музой ночью,
вонзив в чернила вечное перо,
рассматривая в отраженье сточном
небесной бездны чёрное нутро - вам не узнать»
.
А может, это и спасительно, что – не узнать? И чернота Донного Бытия – не столько краска, которую можно уравновесить другими красками, сколько загадка бескрасочности ответ на вопрос о Смысле, ответ на который фатально утрачивается вместе с вопросом?
В таком контексте вместо Смысла в мироздании выявляется – «Дыра».

«Малевич не закрашивал бельма жизни чёрным –
он сдирал с мира кору усталости, блевотину власти,
взрезал ткани яви и снов и говорил осторожно:
«Не хотелось бы раньше времени показывать дыру».

      Это – прямой ответ на «Чёрный квадрат» Малевича, и ответ – из самых точных. Дыра – бытие, из которого может излучиться Смысл. Если же Смысл улетучивается, - можно такое бытие красить чёрным.

   «Как тишину мы делим с Музой ночью,
вонзив в чернила вечное перо,
рассматривая в отраженье  сточном
небесной бездны чёрное нутро - вам не узнать…»

   Апофеоз безнадёжности?
      Нет, скорее оставленная нам загадка.
      И смерть – вовсе не обрыв жизни, не финал бытия, невыносимого от боли и горечи, смерть -  это такой же участник бесконечной загадки Бытия, как Жизнь.
      Это тоже диалог, характерный для поколения, теряющего путь.
      Диалог над бездной.

«Ты не есть человек, ты есть грани сплошные.
Раз: ты грань яви и сна, потому что
сны твои помнят о яви, а явь твоя снами пропитана,
и  друг друга они избегают, но избегнуть не могут,
как в болоте земля и вода, одной остаются трясиной.
Так и дышат друг другом до хрипа, страха грань заостряя.
Два: ты грань между жизнью и смертью».
      Третьему не бывать? Только эти два ответа…
      А природа?! Бабочки бездумные не могут решить, «какого цвета жизнь: золотого, серого или чёрного, и что такое смерть.
      И человек, утративший Высшую Цель, не сможет решить,  что такое Смерть: может, это солнечный зайчик? Вечерняя зарница? А может, рассветный блик?

«... встречным теням не нужно отводить взгляд,
что-то журчит за ними скрытое
там течёт наше страшное время
кто в дно всмотрелся, тенью стал,
кто в небо взгляд отвёл!..»

      Взгляд в небо медленно истончается.
      Истончается – до призрака. Но не исчезает вовсе! А продолжает подавать жизни сигналы о смерти. То есть о Смысле. Или сигналы адресует смерти – о жизни. То есть тоже о Смысле.
      И это – поразительная черта поэзии нынешнего поколения. Сквозь боль и утраты, сквозь бессмысленность и безнадёжность – обретать уверенность? Откуда она? От вечности… От её неизменности. От нашего бытия. От магии слов, соединяющихся в стих:

«Неизменна земля, но на ней все меняется вечно,
И рассвет золотой в серебро превращается в полдень,
И расплавленной меди озёра вливаются в вечер,
И застынет железо в нас ночью, туманами полной.

Этих пут крепче нет, и не смог их никто ещё сбросить.
Дни и месяцы, вёсны и зимы сменяют друг друга.
И в рубцах наше жадное сердце всё большего просит,
И движенье ему суждено по порочному кругу…»

Может, и порочному. Но прочному.
Это самообладание, сохраняемое в боли, горечи, безнадёжности, и есть то, что веками делает поэзию – чудом.