Как описать вдохновение? Сделать это трудно, почти невозможно. Те, кто никогда его не испытывал, не способны понять никакие описания. Да и те, кто испытывал, не в состоянии вспомнить, как оно выглядит ИЗНУТРИ. Ведь чтобы заново прочувствовать это, надо пережить еще одно вдохновение. Однако оно, как отраженный свет, никогда не уходит из памяти — забыть его так же невозможно, как и вспомнить.
 
  И все-таки я попытаюсь передать одну из особенностей этого состояния. Представьте, вы сидите, работаете над текстом. Ваше общее эмоциональное состояние отвратительное: в вашей жизни — куча неприятностей и проблем, плохих людей, и вы не видите выхода из этой ситуации. И вдруг...
  И вдруг вы понимаете, что все то, чем вы сейчас живете, весь тот мир, который секунду до того казался вам серой, неумолимой и единственной реальностью, а все ваше творчество — так — игрушками, забавой... Так вот, вы понимаете, что весь этот ваш мир — фикция, мелочь какая-то ничтожная, всего лишь грань чего-то громадного и подлинного, такая ничтожная грань, что даже не достойна внимания.
  И все это вы именно ПОНИМАЕТЕ. Не то, что вам это показалось, не то, что вы забылись, ушли от реальности (как при помощи водки или наркотиков), чтобы потом вернуться в эту реальность ослабленным. Нет, вы ПОНИМАЕТЕ... — ...подлинность Истинно Реального Мира пронизывает вас, становится вашим бытием, существом. И, в отличие от измененного состояния при помощи водки и наркотиков, этот Мир не покинет вас, скажем, на утро. Его отблеск останется перед вами в виде написанных строк, и этот отблеск (или отблески отблеска) будут светить вам всегда, напоминать вам о существовании Истинного Мира. И не только вам, но и другим людям — тем, кто сможет понять Поэзию, это отражение Подлинного Мира. В этом — замечательное отличие Поэзии от других практик выхода за пределы реальности (такие выходы начинали делать еще шаманы). Так вот, в отличие от других выходов, когда ощущение Подлинного Мира (или, точнее, ощущение относительности так называемого реального мира) человек переживает сам в религиозном или ином экстазе, либо небольшая группа людей, которая через танец или возгласы шамана (условно) может приблизиться к Иному — в отличие от этого Поэзия оставляет живой след Подлинного на бумаге, либо в звуках. Она дает многим, кто ее понимает, пережить и почувствовать присутствие этого Мира.
 
  Да, конечно, стихи приедаются, даже шедевры, со временем они трогают меньше. Но приедаясь, они растворяются в культуре, становясь классикой, живут в сердцах людей, служат потенциалом (как в электрическом разряде) для «прострела» новых потоков вдохновения из Подлинного Мира, «строительным материалом» для новых шедевров.
 
  Еще бы я сравнил вдохновение с АБСОЛЮТНОЙ СВОБОДОЙ, когда понимаешь всю возможность воздействия на все материалы, они как строчки гнутся в руках.
 
  Еще вдохновение — это, когда ты стоишь как бы на краю пропасти. Позади — за спиной — узенькая бровка того обыденного мира, который только что был для тебя реальностью. Он мелок и жалок, а вокруг — впереди, по бокам, вверху и внизу — простирается Подлинный Мир, и ты видишь его «настоящесть» и громадность. Вот, кстати, почему, пытаясь определить критерии Поэзии, я остановился лишь на одном — на ее ПОДЛИННОСТИ. И этот Мир, который был закрыт от тебя стеною (да не то, чтобы стеною — хлипкой, но труднооткрываемой дверцей), которая сейчас у тебя за спиной — этот Мир смотрит в твои глаза.1 <примечания см. в конце>Ты можешь шагнуть туда, но тогда строчки не придут к людям. Однако ты знаешь, что рано или поздно ты будешь в этом Мире. Он — ТВОЙ, ты — принадлежишь ему, ты ЗНАЕШЬ это. Не догадываешься, не постигаешь путем логики, не приходишь к этому эмпирическим путем или путем веры — нет, это именно ЗНАНИЕ — стопроцентное, непосредственное.
 
  Вот как выглядит одна из граней вдохновения — маленькая грань, ибо, повторюсь, описать это невозможно.
 
  Еще несколько примеров:
 
  «Стихи ко мне пришли, как что-то невероятное, что приходит к человеку, а потом уходит... Но пока что не уходит... Когда пишу, у меня такое чувство, что человек может все, если только захочет захотеть...».
(Ника Турбина)
 
  «...вдохновение — душа разгорается... изнутри мощным и ровным пламенем... гудящая тяга наполняет тебя своей упругой и жаркой силою... все... в дело... мысли... куски фраз... сгорает. А тем, кто не способен на это — подать знак... одни не улавливают его, другие отторгают, третьи принимают... безразлично. Но есть надежда... отыскать читателя, друга, единомышленника, собеседника...».
(А. Смирнов)
 
  «Поэзия — это наше тайное упражнение, в котором созерцающая душа удваивает свою энергию».
(У. Б. Йетс)
 
  Все, занимающиеся Поэзией, слышали о таком понятии как вдохновение, но не все пережили, прочувствовали его. Отсюда и путаница: одни принимают за вдохновение личное психологическое возбуждение при сочинении текста, другие вообще считают, что когда им легко сочинять, то их «муза посетила», когда трудно — то «не посетила» (хотя она не посетила их ни в том, ни в другом случае потому, что они СОЧИНЯЮТ).
  А ведь вдохновение — это как любовь: все о ней слышали, но что это такое — знают лишь те, кто ее пережил, прошел сквозь нее. И даже они не всегда могут вспомнить, как она «звучит» изнутри. А некоторые из тех, кто любил, даже умудряются забыть, что такое любовь, настолько, что становятся в один ряд с теми, кто никогда не любил. Впрочем, это отдельная тема. Остальные принимают за любовь простую симпатию к женщине или вообще половое влечение, которое помпезно именуют «страстью». Понять, что они никогда не любили такие люди смогут лишь в одном случае — когда влюбятся. Так и некоторые, кто называют себя поэтами, смогут понять, что они не знали вдохновения только тогда, когда оно их посетит. А может и не посетить, если они в самоупоении и самоуверенности закрыли от него свои души.
 
  КРИТЕРИИ ФОРМАЛЬНЫЕ И ПОДЛИННЫЕ
 
  Люди во все времена чувствовали (не всегда осознанно), что настоящая поэзия отличается от вещей, записанных «в виде поэзии». И постоянно пытались ввести для поэзии какие-то нормы и требования, создавали жесткие формальные каноны — например, писать надо строгим определенным метром (ямб, хорей) с точной рифмой. Они были призваны дисциплинировать поэзию, защитить ее от безграмотного «волюнтаризма» («что хочу, то и ворочу»). И действительно, правильно написанные вещи иногда получались хорошими, даже гениальными, но чаще выходило другое — «поэзия по правилам» с логикой и смыслом была скучной и невнятной, а вещи, нарушающие все каноны получались подчас гениальными и свежими.
 
  Вводили для поэзии и тематические рамки. Писать, мол, надо о Вечном, а не сиюминутном, о Возвышенном, а не повседневном. И действительно, поэзия о Вечном и Возвышенном выходила порой неплохой, но чаще — нудной и нравоучительной, а о сиюминутном и повседневном иногда получались замечательные вещи.
 
  Вводили и другой критерий: поэзия должна служить... Служить просвещению, революции, гуманизму, утверждению независимости и т.д. Мол, настоящая поэзия — та, что служит людям. И действительно, иногда стихи «во имя...» выходили удачными, но чаще убогими,2 а стих, написанный вроде бы совсем не для «служения», подчас проникал в сердца людей и давал эффект больший, чем любой из «обслуживающих» стихов.3 Причем сплошь и рядом это случалось у одного и того же автора.
 
  Хотя надо сказать, что наряду с тремя вышеперечисленными (а этот список можно расширить), искусственными критериями отличия поэзии от не-поэзии, во все времена появлялись и более глубокие — глубинные критерии (выходящие, на мой взгляд, из самой сущности поэзии). Искусственные критерии часто тормозили естественное развитие поэзии. Потому что глубинные критерии понятны ограниченному числу людей, а искусственные — многим. Искусственными критериями легко овладевает многочисленное племя графоманов, подлинными — только настоящие поэты, которых мало. Да и не все настоящие поэты могли дать себе отчет, почему они ТАК пишут, чему подчиняется их строчка.
  Приведем несколько подлинных критериев. Уже давно люди стали говорить, что писать надо не столько умом, сколько сердцем и душой, что писать стихи надо только тогда, когда их нельзя не писать. Назовем этот критерий внутренней ПОТРЕБНОСТЬЮ в творчестве.
 
  «Можно и не быть поэтом,
  Но нельзя терпеть, пойми,
  Как кричит, полоска света,
  Прищемленная дверьми!»
  (А. Вознесенский)
 
  Другой критерий можно сформулировать как ВДОХНОВЕНЧЕСКИЙ. Поэты давно заметили, что во время рождения настоящих стихов их посещает что-то ИЗВНЕ, что назвали «музой». Это что-то, приходящее откуда-то, пронизывая естество поэта, помогает ему писать (но не «диктует информацию», как об этом любят сейчас говорить всякие самозванные «пророки»). И это состояние связи чего-то приходящего и внутреннего (чувств, ума и опыта) стали называть вдохновением, возможно потому, что во многих религиях божественные книги писались именно так (есть еще слово «откровение», но в поэзии оно не прижилось).
 
  Идея вдохновения встречалась у разных народов. Вспомним хотя бы знаменитый «мед поэзии» древних скандинавов или мнение древних японцев о том, что поэзия изобретена богами, проза — человеком. Европейские гуманисты эпохи Возрождения вообще говорили, что человек уподобляется Богу, благодаря своей способности творить.
 
  Из древних философов наиболее полно идею вдохновения сформулировал Платон:
  «...Муза сама делает вдохновенными одних, а от этих тянется цепь других восторженных. Все хорошие эпические поэты, не благодаря умению слагают свои прекрасные поэмы, а только когда становятся вдохновенными и одержимыми; точно так же и хорошие мелические поэты; как корибанты пляшут в исступлении, так и они в исступлении творят эти свои прекрасные песнопения; когда ими овладевает гармония и ритм, они становятся вакхантами и одержимыми: вакханки в минуту одержимости черпают из рек мед и молоко, а в здравом уме — не черпают, и то же бывает и с душою мелических поэтов, как они сами свидетельствуют.
  ...бог яснее ясного показал нам все, чтобы мы не сомневались, что не человеческие эти прекрасные творения и не людям они принадлежат, но что они — божественные и принадлежат богам, поэты же — не что иное, как передатчики богов, одержимые каждый тем богом, который им овладевает».
(Платон «Ион»)
  «После государственных людей ходил я к поэтам... Брал я те из их произведений, которые, как мне казалось, всего тщательнее ими отработаны, и спрашивал у них, что именно они хотели сказать, чтобы, кстати, и научиться от них кое-чему. Стыдно мне, о мужи, сказать вам правду, а сказать все-таки следует. Ну да, одним словом, чуть ли не все присутствовавшие лучше могли бы объяснить то, что сделано этими поэтами, чем они сами. ...не мудростью могут они творить то, что они творят, а какою-то прирожденною способностью и в исступлении, подобно гадателям и прорицателям; ведь и эти тоже говорят много хорошего, но совсем не знают того, о чем говорят».
(Платон «Апология Сократа»)
  Близких представлений придерживались и русские символисты XIX-XX вв., которые говорили о том, что поэт — «связующее звено» между реальным и небесным мирами. А философ В. С. Соловьев переосмыслил понятие «теургии», определяя ее как общение с высшим миром посредством творческой деятельности. Высший Божественный мир, по мысли Соловьёва, должен открываться человеку при творческом напряжении — будь-то искусство, молитва или мистическое размышление.
  Хотя надо сказать, что атеисты объясняли феномен вдохновения, исходя из материалистических реалистических принципов, говоря, что это «...крайняя сосредоточенность, стяжение к одной точке всех сил ума, воображения, памяти, чувства и воли, характеризующие каждый истинный шаг большого искусства» (В. Асмус). А вот как описывает процесс творчества поэт-реалист А. Твардовский:
 
  «Прочь отгони расчет порочный,
  Не надо платы никакой,
  Ни той, посмертной, ни построчной,
  А только б сладить со строкой,
 
  А только б некий луч словесный
  Узреть, незримый никому,
  Извлечь его из тьмы безвестной
  И удивиться самому.
 
  И вздрогнуть, веря и не веря,
  Внезапной радости своей,
  Боясь находки, как потери,
  Что с каждым разом все больней».
 
  А вот о поэте противоположного Твардовскому направления — Мандельштаме:
  «У меня создалось впечатление, что стихи существуют до того, как они сочинены.4 (О. М. (Мандельштам- С.А.) никогда не говорил, что стихи «написаны». Он сначала «сочинял», потом записывал). Весь процесс сочинения состоит в напряженном улавливании и проявлении уже существующего и неизвестно откуда транслирующегося гармонического и смыслового единства, постепенно воплощающегося в слова.
  Последний этап работы — изъятие из стихов случайных слов, которых нет в том гармоническом целом, что существует до их возникновения. Эти случайно прокравшиеся слова были поставлены наспех, чтобы заполнить пробел, когда проявлялось целое. Они застряли, и их удаление тоже тяжелый труд. На последнем этапе происходит мучительное вслушивание в самого себя в поисках того объективного и абсолютно точного единства, которое называется стихотворением».
(Н. Мандельштам «Воспоминания»)
 
  Интересны также мысли Х. Кортасара по поводу поэтического творчества:
  «Почему я пишу? У меня нет ясных идей и вообще нет никаких идей. Есть отдельные лоскута, порывы, блоки, и все это ищет формы, но вдруг в игру вступает РИТМ, я схватываю ритм и начинаю писать, повинуясь ритму, движимый этим ритмом, а вовсе не тем, что называют мыслью и что творит прозу, литературную или какую-либо другую. Сперва есть только неясная ситуация, которую можно определить лишь в словах; от этих потемок я отталкиваюсь, и если то, что я хочу сказать (если то, что хочет высказаться), обладает достаточной силой, то незамедлительно возникает swing, ритмическое раскачивание, которое вызволяет меня на поверхность, освещает все, сопрягает эту туманную материю, и свинг, выстрадав ее, перелагает в третью, ясную и чуть ли не роковую, ипостась: во фразу, в абзац, в страницу, в главу, в книгу. Это раскачивание, этот свинг, в который переливается туманная материя, для меня — единственна верное и необходимое, ибо едва прекращается, как я тотчас же понимаю, что мне нечего сказать. А также единственная награда за труды: чувствовать, что написанное мною подобно кошачьей спине под рукой — оно сыплет искрами и музыкально-плавно выгибается. Я пишу и, таким образом, спускаюсь в вулкан, приближаюсь к материнским Истокам, прикасаюсь к Центру, чем бы он ни был. Писать для меня означает нарисовать свою мандалу и одновременно обойти ее, измыслить очищение, очищаясь. Занятие вполне достойное белого шамана в нейлоновых носках».
(Х. Кортасар «Игра в классики»)
 
  Еще один критерий появился тогда, когда сформировались понятия о том, что между людьми и Богом существуют системы (для материалистов, не верящих в Бога такие системы существуют как бы, «над людьми»), которые можно представить в виде автономных сил или сред, чуть ли не гигантских живых «существ» (настолько они едины, органичны, самостоятельны и действуют по собственным законам). Такими системами являются биосфера, ноосфера, а также язык. И очередным критерием отличия поэзии от стихообразных подделок стал критерий ЯЗЫКА. То есть, поэт является «инструментом» языка, средством для его существования, а не наоборот. Этот критерий удачно сформулировал И. Бродский, когда говорил о «диктате языка», о «диктовке языка».
 
  «...поэт всегда знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка; что не язык является его инструментом, а он — средством языка к продолжению своего существования. Язык же — даже если представить его как некое одушевленное существо (что было бы только справедливым) — к этическому выбору не способен.
  ...Ибо, будучи всегда старше, чем писатель, язык обладает еще колоссальной центробежной энергией, сообщаемой ему его временным потенциалом — то есть всем лежащим впереди временем. И потенциал этот определяется не столько количественным составом нации, на нем говорящей, хотя и этим тоже, сколько качеством стихотворения, на нем сочиняемого».
(И. Бродский «Нобелевская лекция»)
 
  Правда, «диктат языка» Бродский отождествлял с «музой», с чем я не вполне согласен. Не касаясь фундаментальных основ мироздания, надо сказать, что для поэта-материалиста отождествление «музы» с посланцем Языка (как глобальной системы) вполне уместно.
 
  Еще один критерий — это восприятие поэзии как «ОТРАЖЕНИЯ ИСТИННОГО МИРА в нашем иллюзорном мире».
 
  «Всякое подлинное искусство символично — оно есть мост между двумя мирами, оно ознаменовывает более глубокую действительность, которая и есть подлинная реальность. Эта реальная действительность может быть художественно выражена лишь в символах, она не может быть непосредственно реально явлена в искусстве. Искусство никогда не отражает эмпирической действительности, оно всегда проникает в иной мир, но этот иной мир доступен искусству лишь в символическом отображении».
(Н. Бердяев «Миросозерцание Достоевского»)
 
  «Ничто иное как поэзия без усилия приводит в движение небо и землю».
(Ки-но Цураюки)
 
  Отголоски такого понимания встречаются у многих поэтов:
 
  Я скажу это начерно, шепотом,
  Потому что еще не пора:
  Достигается потом и опытом
  Безотчетного неба игра.
 
  И под временным небом чистилища
  Забываем мы часто о том,
  Что счастливое небохранилище —
  Раздвижной и прижизненный дом.
  (О. Мандельштам)
 
  Можно согласиться с утверждением Ю. Лотмана, что «...случаи, когда поэзия, с одной точки зрения, представляется «хорошей», а с другой — «плохой», настолько многочисленны, что их следует считать не исключением, а правилом». Но все равно, несмотря на всю многоголосицу вкусов, отличие поэзии от не-поэзии есть. И отличия эти по искусственным признакам провести невозможно. Поэзию пытались загнать в жесткие формы — она разрывала их. Пытались заставить говорить о «вечных» темах (Любви, Боге, Смысле Бытия), а она о повседневном, сиюминутном и «мелком» могла сказать так, что в этом «мелком» чувствовалось куда больше вечного, чем в многотомных мудрствованиях философов. Поэзию заставляли служить — служить просвещению, народу, революции — а она всякий раз доказывала, что ей нужно служить (если ты настоящий ПОЭТ) — ей одной — а она служить никогда никому не будет.
 
 
  ВДОХНОВЕНИЕ И ЛИЧНОСТЬ
 
  Вдохновленные стихи разных времен у разных поэтов (даже у одного поэта) часто прямо противоречат друг другу, если смотреть на них с точки зрения логики и смысла. В чем здесь дело? Ведь откровение должно быть единым и непротиворечивым, раз оно выражает Истину. Не будем здесь говорить об особенностях человеческого восприятия, ведь критики даже в Евангелии находят противоречия.
  Начнем с уже упоминаемого нами тезиса, что вдохновение может идти (условно) как «сверху», так и «снизу». Это во-первых.
  Во-вторых, откровение на разных этапах развития культуры и цивилизации отражает разные грани развития человеческого духа. Ведь даже в школах, чтобы дети чему-нибудь научились, преподавание начинают со схем, которые хотя и скопированы с реального состояния науки последнего времени, но не отражают его полностью, даже в чем-то противоречат науке.5 Так и откровение, идущее на неподготовленные души не будет воспринято.
  В-третьих, каждый поэт принимает вдохновение по-своему. Условно это можно представить на примере автомата, подающего разные напитки. Вода без ароматизаторов, порошков и сиропов — чистое вдохновение — может быть разной: с газом и без, холодной и не очень. Но в нашем условном допущении вода никогда не может дойти к потребителю в чистом виде (так она доходит лишь к поэту).6 Вода не может миновать емкость с вкусовыми добавками, эта емкость и есть поэт, и он выдает потребителю эту воду, растворившую то, что есть внутри емкости (внутри поэта). В одном случае это будет апельсиновый сок, в другом — клюквенный, в третьем — вообще горькая настойка (повторимся, что и «вода» вдохновения может быть разной — дождевой или подземной — и часто только поэт может понять, откуда он ее получил). Таким образом, «вкус» этой воды зависит от личности конкретного поэта, его знаний, опыта, мастерства, чувств, и даже внутреннего состояния на момент написания стиха. Тем более, надо добавить, что и поэт может специализироваться на умении получить вдохновение — одному легче получить «сверху», другому — «снизу». Это не говоря уже о том, что в литературе очень мало стихов, написанных на чистом вдохновении (обычно такие стихи короткие), большинство дорабатывается уже при помощи разума поэта.
 
  Настоящее творение всегда выше мастера. Если мастер выше творения, он не мастер, а халтурщик, или творение не настоящее, а просто «зарифмовка» (иногда с элементами творения). Поэтому я не понимаю тех поэтов, которые, возможно, из кокетства перед публикой, говорят: «Я не удовлетворен своим творением». Не удовлетворен — доработай, не получается — выбрось, и попробуй сделать новое. Снова не получается — значит, смени сферу деятельности — ты занимаешься не своим делом.
 
  Положение о том, что творение выше мастера, объясняет случаи, когда автор при внимательном прочтении своего же стиха (иногда спустя время) находит для себя такие вещи, о которых он никогда не знал, и когда писал даже не имел в виду.
 
  «Я часто слышала и от Мандельштама, и от Ахматовой, что они «догадались» о ком и о чем говорится в том или ином их стихотворении... Изумляет, что были поэты, заранее писавшие в прозе «план» будущего стихотворения. Или другие, излагавшие в стихах втолкованную им мысль».
(Н. Мандельштам «Вторая книга»)
 
  «Их (подлинных стихов и рассказов — С. А.) воздействие на читателей по существу ничем не отличается от того, что испытал автор, этот смущенный читатель самого себя, первый поразившийся своему творению».
(Х. Кортасар «О рассказе и вокруг него»)
 
  «Чувство поэзии имеет много общего с чувством мистического. Это чувство особенного, личностного, неизведанного, сокровенного, должного раскрыться. Оно представляет непредставимое, зрит незримое, чувствует неощутимое. Поэт воистину творит в беспамятстве, смысл прекрасной поэмы — вечность. Чувство поэзии в близком родстве с чувством пророческим и с религиозным чувством провиденья вообще».
(Новалис)
 
  «Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку. Начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлен тем, что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он рассчитывал. Это и есть тот момент, когда будущее языка вмешивается в его настоящее».
(И. Бродский «Нобелевская лекция»)
 
  «Впрочем, я никогда особо не понимал своих стихов, давно догадываясь, что авторство — вещь сомнительная, и все, что требуется от того, кто взял в руки перо и склонился над листом бумаги, так это выстроить множество разбросанных по душе замочных скважин в одну линию - так, чтобы сквозь них на бумагу вдруг упал солнечный луч».
(В. Пелевин «Чапаев и Пустота»)
 
  И еще. Исследуя свойства вдохновения, я с недоверием отношусь к тем, кто говорит: «Мне кто-то свыше надиктовывает уже готовый текст». Во-первых, у большинства заявляющих такое — тексты почти всегда явно слабые, во-вторых, по моему убеждению, вдохновение можно сравнить с нерасчлененной «волной», а никак не с готовым текстом (т.е., воплотить эту «волну» в слова должен сам поэт). И на одном и том же вдохновении по желанию можно написать стихи самой различной тематики. То есть, если вдохновение пришло, то тему можно выбрать любую. На языке поэзии об этом можно сказать так:
 
  «Ранг у поэтов сам по себе
  издавна,
  Не обязательно быть у людей
  признанным.
 
  Важно одно — если с неба волна
  брошена,
  Перечеркни все земные дела
  строками,
 
  Всё позабудь, — смело отдайся
  бешенству
  Дерганых букв, музыке танца
  Свечного».
   
  О «ДОБРОТНО СДЕЛАННЫХ» СТИХАХ
 
  Нет ничего скучнее в поэзии, чем так называемые добротно сделанные средние стихи. Приятно читать гениальные и талантливые стихи.7 Откровенно непрофессиональные и беспомощные стихи читать зачастую забавно и весело. В них встречается (помимо воли автора) множество «приколов», часто недоделанность такого стихотворения граничит с оригинальностью, отличается незатасканным нелитературным свежим восприятием. Многие поэты даже использовали подобные наивные «несуразицы» вполне умышленно, превращая нелепый стиль в метод (например, ОБЭРИУты). Но добротно сделанный, средний, «сочиненный» стих убивает всю свежесть и наивность беспомощных стихов, и своей скучной «серостью» просто отталкивает читателя от поэзии. Кстати, большинство сборников и журналов заполнены именно такими «стихами» (я бы их назвал плохой стихообразной прозой).
  Человеку, который научился писать подобные вещи, стать настоящим поэтом гораздо труднее, чем автору наивных «недоделок». Он уже перешел ту границу, до которой еще может сомневаться в своем «таланте» — теперь он уверен в себе (вещь-то выходит вполне «гладкая», «обтесанная»), и убедить (даже самого себя) в обратном невыносимо трудно. Вряд ли такой человек напишет хоть когда-нибудь стоящий стих. Поэтому, если вы начинающий автор и еще недавно писали беспомощные стихи, а сейчас «набили руку» и научились «штамповать» добротные стихи с правильными рифмами и хорошо выраженными мыслями (научились записывать свои мысли в столбик), но если ваш стих при этом не «жжет» вам сердце — выбросьте его и никогда ТАК больше не пишите. Не насилуйте себя, дождитесь прихода настоящего вдохновения, а навыки стихосложения развивайте, читая стихи классиков, теорию и историю поэзии, занимаясь стихотворными забавами, в конце концов! Ведь скучные средние добротные стихи, заполняя собой информационное пространство, ассоциируются у неподготовленного читателя с поэзией вообще и, подавляя поэзию своей массой, своим количеством не дают людям возможности пробиться к ней.
 
  Вообще-то, если подводить итог вышесказанному, я бы предложил следующую формулу:
 
  «НАСТОЯЩАЯ ПОЭЗИЯ НИ ЕСТЬ МЫСЛИ,
  НАСТОЯЩАЯ ПОЭЗИЯ НИ ЕСТЬ ЧУВСТВА,
  НАСТОЯЩАЯ ПОЭЗИЯ ЕСТЬ ЧИСТЫЙ ДУХ, ЧИСТОЕ ВДОХНОВЕНИЕ,
  РИТМ КОТОРОГО РОЖДАЕТ И МЫСЛИ, И ЧУВСТВА».
 
  ...........................................................................................................................
  ПРИМЕЧАНИЯ:
 
  1 — Кстати, наличие в вышеприведенном аллегорическом описании вдохновения возможности глядеть с края «пропасти» не только (условно) «вверх», но и «вниз», объясняет, почему подлинные стихи могут быть не только светлыми (сверху), но и темными (снизу).
 
  2 — Над ними порой иронизировали уже современники, как, например, Ф. М. Достоевский в «Бесах», написав пародию на «идейные» стихи:
 
  «Он незнатной был породы,
  Он возрос среди народа,
  Но гонимый местью царской,
  Злобной завистью боярской,
  Он обрек себя страданью,
  Казням, пыткам, истязанью,
  И пошел вещать народу
  Братство, равенство, свободу...».
 
  3 — «Поэт, как писал Мандельштам в письме к отцу, работает «для себя», а читатель принимает или отвергает его труд. Поэт, работающий на читателя, принадлежит к разряду «журнальной поэзии», как писал Мандельштам, то есть литературы, лишь имитирующей стихотворный размер. Поэт, конечно, связан со своими современниками, как всякий человек, но эта связь совсем иная, чем у актера, увлекающего за собой публику. Поэт не ведет за собой современников, но всегда знает, что сам является их отражением. Об этом сказано у Ахматовой: «Я голос ваш, жар вашего дыханья, я отраженье вашего лица».
(Н. Мандельштам «Вторая книга»)
 
  4 — Термин «сочинять» здесь нельзя понимать в том же значении, что и в контексте данной статьи. В данной статье «сочиненный» означает невдохновленный стих, просто мысли автора, изложенные в стихообразной форме.
 
  5 — Например, античность в школе зачастую подают как «светлое время расцвета демократии и культуры», а Средневековье — как «эпоху невежества и разгула церковной реакции». И уже потом, в ВУЗах, уточняют, что и в Средневековье было много «светлого», и в античности — «мрачного».
 
  6 — «Открытость духа делает художника носителем божественного откровения».
(Вяч. Иванов)
 
  7 — «Существует нечто вроде «души» лирического произведения — песни, романса, гимна (конечно, я имею в виду лишь небольшое их число: критерий — значительность и талантливость)».
(Д. Андреев «Роза мира»)
 
© Сергей Аксёненко, 2003