Когда на экране кровавого цвета
на белых подушечках мертвенных лиц
лежат иероглифы глаз и бровей,
как вышитые мотыльки, –
тогда вспоминается вечер в селе
за городом; марево вишен в цвету;
под вишнями чашечки крупных тюльпанов
так ярки, как будто наполнены кровью.

Старик с постоянно слезящимся взглядом,
старушка с пушком надо всё ещё гордым челом,
их сын с круглолицей и плавной женой
и двое детей, беззаботных, как птички, –
все шестеро
на церемонии чайной
над чашечками кровавых цветов.

Так терпнет внезапно язык,
если вкус непривычный встречает;
так шёпот смолкает, а крик
кино выключает.
И так, утончённо-легка,
коллекционера рука
иголку вонзит в мотылька,
будто меч самурая.