Дурацкий зимний день без снега, без пороши,
без траурных фанфар… А просто год назад
разгул Луны совпал с каникулами Кроша
и перемкнул тона в клавирах двух сонат.

Мой самый близкий друг по Айзенку и Юнгу,
носивший на руках меня и весь мой хлам,
из-за какой-то вши, проснувшейся во вьюгу,
мозгами окосел от галогенных ламп.

Готовая мечта, скрывая швы и тромбы,
ползла в мой мрачный дом в нейлоновой фате –
как меловой реликт, как эмбрион загробный,
пропарившись в раю и в матке пропотев.

«Была тебе мечта, а стала мне забава!» –
подвёл в тот вечер друг свинцовую черту
под многолетним сном – и бультерьер плюгавый
отгрыз кусок кольца, державшего фату.

Что было опосля – не помню: тьма-пустышка,
как падальщик, смела в туканий клюв зарю,
и пронеслась в тиши туннельная отрыжка
паров его ночной щепотки имбирю.

В июне он меня избавил от буксира –
видать, и сам остыл к огню чужой слезы…
Мы снова братаны; лишь движущая сила
стремления стать в строй угрохалась в разы.

Чей замысел черней и чья сильнее порча,
уже известно там, где будут нас трясти
по кодексам зимы, болящий нерв топорща,
как я тебе – в канун моряцких тридцати.

Чернобыль нам взрастит разливы мандрагорищ –
молись за мягкость дна в гигантском ячмене,
покуда в городах мечты витает горечь,
присущая моей имбирной тишине.