Прикрыв глаза, ты неумело целовалась
со мною, пахнущим пространством и костром,
и, бросившись  в траву, вдруг убеждалась в том,
что наша грешная галактика качалась.

Качалась зыбкой колыбелью. Осторожно.
Не расплескать стараясь тела забытьё.
И мы с тобою понимали, что её
движением неловким опрокинуть можно.

Стеблей измятая прохладная перина
двух новорожденных собой обволокла.
Струилась мягко фиолетовая мгла,
одежду смыв, как шелуху дневного грима.

Слов не было ещё. Слова уже иссякли.
А была тишина. Да по воде круги:
то в реку падали с невидимой руки  
планет застывшие космические капли.

На оголённом острие земного нерва,
на тонкой грани меж началом и концом,
мы балансировали и лицо лицом
лепить пытались неумело и двумерно.

Над ивами, вращая выпуклые дали,
рождался ветер, а из ветра звук возник.
Один… другой… Переплетаясь в тот язык,
что мы, прислушавшись, «поэзией» назвали.

Затем, невнятных слов захлёбываясь пеной,
на диалекте лепетали колдовском,
узнав, что можно разговаривать на нём
со всей, над берегом нависшею, Вселенной.

Все расстояния вдруг стали бесполезны:
звезда – прекрасное содружество лучей –
шептала, падая в мерцающий ручей,
что нам начертано быть вечным эхом бездны.

О, как звучали мы и кожей, и глазами,
с ней в унисон, в такт полыханию зарниц!
А утром огненных оседлывали птиц,
срастаясь с ними обнажёнными телами.

Чуть задохнувшись от полёта, как от бега,
перевели себя с ночного языка
м, горизонтами разгладив облака,
нас, бородатое, благословило небо.