Я не случайно в заголовок этой рецензии поставила название знаменитого романа Андрея Битова «Бесконечный тупик». Онтологически мировоззрение Владимира Гутковского совершенно очевидно восходит к генерации 60-тидесятников, а книга, презентуемая сегодня автором, фиксирует трансформацию этого мировоззрения на его излёте.
Недаром автор этой книги говорит о себе то:

«Как саблезубый тигр, а прочно ископаем», то:

«Я..., в целом, крупный ретроград», или:

«Моё молодое лицо - моложе моей души».

Он весь там, в середине XX века, а XXI век для него новая «среда обитания, новая клеть», по отношению к которой автор занимает оборонительную позицию:

«Из себя этот новый пока что никак».

«Без особых примет».

Кому-то может показаться, что стереотипы негативизма 60-тидесятников жёстко известкуют сознание поэта, не давая ему возможности уловить суть современных глобальных перемен, как на массовом, так и на индивидуальном, личностном уровне, поэтому он просто бессилен уяснить для себя кардинальные отличия XX и XXI веков. При формальном подходе не только стихотворение «Неужели действительно кончился век?» может подтвердить такой вывод. Вот симптоматичные строки из другого стиха:

«Время всегда бесполо,
Время всегда – оно».

На самом деле это не совсем так. Несмотря на поверхностность того анализа, которому автор подвергает время, он, возможно, неосознанно проговаривается, ведя речь о времени:

«Годы срывает, как лычки, –  
В этом точно не врёт».

Думаю, что стоит внимательнее рассмотреть суть этой фразы. По логике автора время не добавляет годы, а наоборот, срывает их, лишает автора с каждым прошедшим годом чего-то существенного. Недаром: «Срывает, как лычки», то есть лишает каких-то определённых заслуг, жизненных приобретений. Вывод из этого только один – время для автора имеет обратный, т.е. отрицательный вектор и по своим имманентным характеристикам является для него враждебной, негативной сущностью. По сути, время Владимира Гутковского движется не к своей полноте – пророческой «полноте времён», а к как бы обратному концу – к небытию. Знаменитый Апокалипсис Иоанна Богослова можно расценивать как драму по сравнению с этой тяжкой и безнадёжной трагедией мироощущения Гутковского.
И действительно, сумрак его тяжёлых предчувствий жаждет света, как спасения. В своём отчаянии он согласен на «свет любого качества» ибо он «лучше, чем ничего». Заметим это, ибо книга Гутковского примечательна ещё и тем, что здесь «каждый штрих случаен, но бесспорен». Возможно, именно эта закономерность творческого мышления автора вызывает к жизни чаще искусственный свет иллюмината, чем свет божественного солнца. Но вот, наконец, «дрожит под потолком от лампы круг нездешний» и каков же эффект от присутствия света? Отвечает сам автор:

«При свете становится правдою даже ложь».

Только наивный читатель может принять такую сентенцию за откровение, читателю искушённому слёту становится понятно, что это очередной тупик.
Мирская суета для автора давно потеряла свою энергетическую привлекательность, он как бы вынужденно пребывает в ней, всё более тяготясь её вульгарной обыденностью. Я не буду приводить описаний окружающих из стихотворения «Паноптикум», где венчает пирамиду из живых уродцев конечно же «громоподобный анус». Приведу только автохарактеристики. Собственные тексты он обзывает «чтивом». Собственные чувства – «мусорным кавардаком». В душе своей обнаруживает повсеместное «мелководье», творчество своё характеризует, как «замах, а не удар», в воображении своём обнаруживает «большую кучу всякого хлама». Сплошной негатив и «Антинарцисизм». В итоге читаем:

«И чувствуешь себя пророком самозванным,
Которому уста разъел словесный яд.
Отчасти мудрецом, по сути –  шарлатаном,
Что пальцем в небо ткнул со страха наугад».

Но вот в чём загадка: читаем и невольно поддаёмся талантливому обаянию самоуничижения, которое, как известно, паче гордыни.
Вчитываясь в строки Владимира Гутковского, я неоднократно ловила себя на смутных ассоциациях с врубелевским «Демоном сидящим». Время от времени в его строках просвечивал тот же болезненный внутренний бунт, то же праведный гнев, решительность и мрачное противостояние падшему миру. Вроде бы тот самый демон, да не совсем.
Многие скажут, что автор честен в своих текстах, он не старается казаться лучше, чем есть на самом деле. Откровенность его бесспорна, искренность не подлежит сомнению, а боль действительна и заслуживает сочувствия. Есть все основания считать это достоинствами автора. Я искренне разделяю это мнение, но только отчасти. Ибо эта честность по большому счёту действует на психику разрушительно, она опустошает и ослабляет душу читателя.
Но как же это происходит? Вот из уст «оставленного» и почти «беспомощного» поэта вырываются слова

«То слабая душа бессмертия взалкала,
и облачка мазок на глади голубой –
инверсионный след небесного вокала –
звенит музыкой сфер и манит за собой».

Чуть ободрённый читатель с надеждой переворачивает лист, и глаз его выхватывает:

«Неизъяснимый взлёт – паденьем искупаем».

«Величественна пена тлена...»

Праведность демона никнет, в нём уже неуязвимым мелким бесом скачет весёленький провокатор и тащится от самого себя:

«Вполне подколодные гады чуть слышно, но всё же шипят».

«Мысли не подходят друг другу, но ты для них сводня».

«Уже не проходят больше взгляды со стороны,
Да и вообще непонятно, где она, сторона».

Или:

«Варианты агонии.
Выверты космогонии.
Истины полуголые,
Чтобы ещё смешней».

И так далее...
Можно возразить, что эти детали вырваны из контекста. Но сюр тем и отличается, что контекст его, его смысл, не так важен. В отличие от деталей, которые несут основную установочную нагрузку. Я не даром употребляю слово «установка», ибо сюр – это переходная фаза от активного осознания к пассивной зомбированности. И, что характерно, при зомби-отношениях у влияющего индуктора гораздо меньше шансов избавиться от фрагментарного мышления и восстановить цельную картину мира, чем у пассивного воспринимающего реципиента. Это основной парадокс зомбирования и основная причина его нежизнеспособности.
Но, хотя зомбирование – реальность сегодняшнего дня, онтология его приводит нас к индивидуальному максимализму 60-х, к тому самому Сюрреализму – быстро скончавшемуся, богу молодых 60-тидесятников.
Пиша о новом XXI веке, Владимир Гутковский в заключительном аккорде затрагивает ключевую тему XX века:

«Я охотно его и пойму, и приму,
Лишь не стал рубежом бы – 17й год».

Не случайно Гутковский вспоминает о роковом для России 17м, но вспоминает только вскользь. А ведь, по сути, 60-тидесятники выросли из него, они его кровные дети и хранители его традиций. Как и для их отцов, для них не существовало наций и национальностей, отсутствовало понимание народа в непрерывности его исторического развития. Традиции и их преемственность ограничивались куцыми сроками революции, перспективы осмысливались исключительно в рамках идеологии нового человека. Они, как и их отцы продолжали разрушать историческое самосознание народа, только теперь под лозунгами прав человека и свободы личности. Космополитическая Америка стала для них образцом и идеалом, но преклонение перед ней быстро выродилось в самый низкопробный, бытовушный сервилизм.
Живым примером тому в данной книге служит стихотворение «Национально озабоченному»:

«Да, в язвах плоть, и рубище в заплатах.
Всё пропито. Поставлено на кон.
Но сквозь прорехи –  как сияет святость!
Пусть и с довольно сильным запашком».

Речь идёт, как вы понимаете, о России и русском народе. Мне, как русской, не хочется спорить с автором. Хочу только заметить, что в книжке из 90 страниц автор четырежды появляется с тем самым «довольно сильным запашком», но мы не станем на этом основании ставить под вопрос богоизбранность еврейского народа. Могу отметить только, что это очередной тупик, в который до сих пор сомнамбулически заходят 60-тидесятники.
Генерация 60-тидесятников подтверждает своё кровное родство с марксистами начала прошлого века своей неискоренимой приверженностью всем давно отжившим постулатам мракобесной диалектики. Недаром сам автор в Автопредисловии связывает своё творчество именно с релятивизмом:

«Ведь форме всё равно,
Где правда, или ложь».

Или:

«...обладают некоей таинственной харизмою,
переводящей в качество почти любое количество».

Что касается формы и содержания, то это старый тупик, в котором обожают тусоваться 60-тидесятники. Давным-давно, ещё, по-моему, Шкловский высказал гениально простую и максимально приближённую к истине формулу о том, что форма – это и есть содержание. И если кто-либо даст себе труд попробовать на зуб любой текст с этой точки зрения, он, возможно, к превеликому своему удивлению, вынужден будет с ней согласиться.
Относительно же количества, переходящего в качество, то, наряду с теорией Дарвина о происхождении видов и, в частности человека, серьёзных учёных такие философские эскапады уже давно даже не раздражают, а вызывают только улыбку.
Впрочем, каждый раз, когда я заканчиваю оспаривать ту или иную тезу не диалектики, а Владимира Гутковского, у меня всё время возникает чувство собственной неправоты, ощущение несправедливой предубеждённости по отношению к автору. И действительно, надо быть совершенно незрячим человеком, чтобы не восхититься многими прекрасными местами книги:

«Сжимает горло по ночам и, боль не пряча,
Сличает сонную печаль с тоской собачьей».

«Всё равно, если выхода нет,
Без раздумия примешь на веру
Даже шатко сколоченный бред,
То есть помесь лампады с торшером».

«Довлеющая доныне
в стремлении обуять,
на миг отступает гордыня,
и прорастает опять».

И, наконец, поражающая своей откровенно демонической, смысловой чёткостью строфа:

«И всё же стоит быть поэтом и изгоем,
и смутно ощущать, как с плоскости холста
нисходит в бренный мир провидческая горечь –
бессмысленна любовь, бесцельна красота.»

Снова тот самый врубелевский демон, но только теперь становится понятно, почему он не тот. Это демон уже далеко не молод. Он прошёл пору активной зрелости, но все его усилия на поверку оказались тлен и прах. Во всей фаталной полноте обнаружился смысл его праведного бунта – он был направлен не столько на несовершенство окружающего мира, сколько на самого Бога, создавшего этот вопиюще несправедливый, по мнению демона, мир. На излёте жизненной активности он, наконец, добрался до якобы «истинного виновника» своего  гнева, но только осознание собственной  несостоятельности заставило его в бессилии опуститься перед Богом на землю.
Врождённая решимость всегда идти в поисках истины до конца не позволила ему остановиться на полпути и, подобно Экклезиасту, весь остаток жизни многозначительно повторять: «Многие знания добавляют многие скорби». Вечно взыскующее сознание, оказалось вдруг лицом к лицу с самим собой, с собственной мистической духовной установкой и не выдержало высоты этого напряжения. Сознание спасовало почти по Фрейду, переходя в подсознание и диалектически путаясь там в Я и ОНО.
Место ясной истины снова стали занимать банальные причины и конкретные виновники.
Только неумолимый средний род времени, мстя за случайный эпитет «вычурный», отделился  от общего мирового потока и, став личным временем автора, повернул назад. Может в 60-тые, можёт к рубежу 17-го. Но если шире подойти к глубинным истокам слов, выплывшим на страницах этой книги, то окажется, что своим мистическим скачком личное время Гутковского перенесло его на 2 тысячи лет назад. В тот самый момент, когда манифестация Отца, с которым автор жаждет примирения, проявленная через Сына достигала своей кульминации. И тут оказалось, что выбор невелик: либо вместе с патриотически настроенной толпой один раз прокричать «Распни его», либо вечная оппозиция к самому себе, к своей намертво укоренившейся в сознании установке.
Я прошу прощения за длинноту, но в своём «Автопредисловии» Владимир Гутковский написал, что стихи его могут оказаться, «поучительными». Лично я не выношу поучительных стихов, как и поучительных рецензий, поэтому обрываю свою длинноту. Хочу только отметить, что автор прав, его стихи действительно поучительны, но, как говорил Окуджава, для тех, кто понимает. Позволю себе только процитировать в качестве иллюстрации к собственной длинноте:

«Как выслугу, так и заслугу
Пришла пора пустить в расход.
Возможно, просто так, с испуга,
Чтоб снова отказаться от»

Только после общего «от» я поставила бы не точку, а многоточие, потому что позиция противостояния самому себе для автора, по сути, и есть дорога к примирению с Отцом.
Нечётко, полунамёком во всех стихах Гутковского так или иначе ощущается присутствие Бога, как глобальной всеобъемлющей субстанции. Но происходит это неосознанно, не на уровне мистического осмысления Бога как сущего, тема эта скорее присутствует подсознательно в интуитивной жажде личного духовного просветления и духовной жизни. Упоминания Бога болезненны, как открытые раны. Неприкаянная душа трагически ощущает своё потенциальное бессмертие, которое может так и остаться нереализованным.

«Пред этой пропастью чёрной
Ума бессильна игла.
Ибо обители горней
Непостижимы дела».

И в этой своей собственной ситуации автор мистически прав, но не потому, что он «игла его ума» бессильна перед задачей осмысления Бога и самого себя в тонком духовном пространстве. Наоборот, он активно движется по этой собственной виа долороса. Вопрос только, в каком направлении? Ответом может послужить библейское: «Каждому – своё».