Живет себе тихий, незаметный человек в Феодосии. Ходит на работу, встречается с друзьями, играет сам себе на гитаре, иногда что-то и свое сочинится, но при этом никуда не лезет со своим творчеством, не выставляет свою уникальность напоказ. Таких в наше время пруд пруди: один на один со своим Богом. И этого уже человеку достаточно. Если о нем никто другой миру не расскажет, то так же тихо и уйдет человек, как и жил. Именно поэтому хочу прокричать о необыкновенности его и таланте.
       Речь идет о Василии Ежове. Мне с ним интересно. Мне с ним дружно. Жаль только, редко видимся – на фестивалях авторской песни, да и то не каждый год. Человек он немногословный, даже на первый взгляд замкнутый. Но если кому удастся заглянуть в щелку его внутреннего мира, то трудно после этого относиться к нему, как к прохожему: любое его появление бьет током. Однажды увидев в Ежове космос, я тоже был ранен этим открытием. Совершенно необыкновенным считаю случай, когда он доверил мне (именно доверил, поскольку никому не показывает) почитать свою поэму  «На Андреевском спуске». Я был под таким сильным впечатлением, что задохнулся. Теперь уже, по прошествии времени, можно спокойно порассуждать о прочитанном.  
       Первое: такой марафон не каждому под силу. Второе: литературно все выстроено здорово, найдено техническое решение пересечения двух сюжетов по принципу синусоиды и косинусоиды. На память приходит роман «Дети Арбата», построенный в сходной манере. Здесь же – один сюжет авторский, другой – заимствован из «Мастера и Маргариты» С.Булгакова.  Мало того, в самом «Мастере» тоже два сюжета, таким образом, появляются три сюжета.  Сам автор, ныряя в разные времена своих личных воспоминаний, ломает нить и хронологию повествования, используя свойство памяти: ударил « сон, как вспышка молнии», то есть картинки возникают в голове (и на бумаге) внезапно, не сообразуясь с нашими представлениями о времени, о последовательности.
Поэтому, «броуновское движение» воспоминаний, чувств, ассоциаций, (кстати, всегда связанных с музыкой), сюжетов своих и заимствованных, - сходящихся и расходящихся снова и снова  во времени и пространстве, - создает вроде бы беспорядок, но именно хаотичность порождает ощущение объема, огромности, безмерности мира автора. Происходит как бы поглощение своим миром миров, придуманных другими людьми (Булгаков, Она). Перефразируя Пастернака, мир сечет мир.  
         Третье. При кажущейся аморфности, беспорядочности повествования, внутри имеется жесткий скелет. Опять находка: не глава, не стих, не раздел, - видение!  Видение первое, видение второе… Перекличка трех видений, трех криков петуха, трех городов – Симферополя, Киева, Феодосии. Изложение собственной истории идет вдоль сюжета «Мастера», и в этом видится удивительная стройность, которая не линейна, непрямо выражена, но, тем не менее, логична. (Опять вспоминается тригонометрия). Чтобы придать веревке жесткость, вовнутрь вдевают проволоку,- гибкость остается, но появляется и статичность. История Ежова – веревка, история Булгакова – проволока.
          Четвертое. Образная сфера грандиозна. Собственно, это главный конек поэзии Ежова. Перечислить все понравившиеся моменты бессмысленно, но некоторые все же хочется привести.
           « Старый город испуганно тих…»
           «…И прыгает на спину липкий ужас»
           « О, юность наша! О, несовпаденье»  
           « Крепленое прощение грехов»
           « …За встречный свет шального новолунья,
              Со свистом омывающий летунью…»
           « Из дыма сигаретного соткавшись, возникла ты…»
           « Февральский снег летел и падал на дорогу… Ведь до сих пор летит он и не          
               тает…»
           « Нам парк Гагаринский раскладывал пасьянс из листьев клена, дуба и каштанов,
              стеля ковер под первое свиданье»
 В общем, нужно читать. И еще раз читать. Чем пристальнее вглядываешься, тем больше голубого света и какой-то  вечерней нежности вливается в тебя с каждой новой строкой. Причем, Василию удается не соскользнуть в красивость, не свернуть на обочину сюжета, но при этом он из своей повозки успевает увидеть облака и дальние зеленые поля.
           Пятое. Эмоциональная сфера.  «Я лечу на огонь! Я лечу на высокую боль!»,  «Не отпускай!»,  «Только в душу не лезь, ковш медведицы вычерпал душу…»,  «Прощай, такой красивый, такой пустой и ненавистный город».  Немыслимое количество слов, объясняющих состояние автора: боль, крик, стон, счастье и т.д. Доминирующий прием – передача чувства либо состояния души через описание природы. Поражает невероятная страстность, - взвинченность боли, щемящая безысходность, трогательная мягкость в словах о Ней, - все это до обнаженности. Эротика души, но не порнография. Никакой развязности и нарочитой надрывности. Нет искусственных чувств (т.е. нет пошлости, как отсутствия меры). Все – настоящее, живое, интеллигентное. Нежное, до трепета, отношение к Женщине, даже в воспоминаниях, даже на расстоянии, даже в намеке на воспоминание. Любовь не произносится (этого слова, по-моему, вообще в поэме нет), она светится изнутри, укутанная легкими шелками эпитетов, метафор, аллегорий, чувств и переживаний.
      Кстати, еще одно важное слово – переживание, проживание. Вспоминается цветаевская мысль о часто используемой молодыми поэтами надуманности чувств и сюжетов (а, потому – ненастоящности), это всегда чувствуется за километр. Дети это знают, их не обманешь: фальшь замаскирована, но видна, как позорный столб. Здесь же – все честно: и ностальгия, и крик, и оторопь, и сентиментальность, и любовь – все. Потому что все – прожито, пережито многократно, прокручено через сердце, душу (еще два слова, не упоминаемые в поэме).
     Шестое. Видеоряд. Я, читатель, постоянно вижу кино, картинки сменяются. Философские выводы минимизированы, а читателю через стоп-кадр предлагают самому дофантазировать, довоображать. Это – импрессионизм. И это – очень высокая планка поэзии.
     Седьмое. Звуки. Есть внутренняя музыка стиха, причем многообразие ритмики сродни большому симфоническому произведению. Автор в предисловии говорит, что поэма – «на три счета», т.е. вальс, как бы настраивая меня на душевность, мечтательность и одновременно легкость (ведь вальс – это легкость). Не тут-то было. Три счета – настроение автора. Особенно это понятно через посвящение – «Моим друзьям, незабвенным и вечно юным, посвящается…». Но когда я вчитываюсь в эпиграфы к видениям из Евангелия от Матфея, то ощущение трех четвертей улетучивается. Появляется серьезность, что сбивает с толку. Поэтому, поэма – замыслом на три счета, а проживанием (прожиганием!) – на четыре. Именно это ощущение смены ритма дает полифонию, множественность, космичность произведению.
     Теперь о самих звуках. Восторг открываемой двери, крик петуха, «завоет и заохает неистово и вылетит со свистом», «гудел отдел, стучали машинистки», «визг тормозов на скользком повороте и тиканье ночного светофора»… Ясно, что кино звуковое. Мало того, оно говорящее. Диалоги людей и диалоги природы сплелись в один великий диалог Жизни, могучий звук Жизни, впитавший в себя все звуки дольнего и горнего миров.
     О музыке. Вивальди, Бах, Дольский, «Биттлз», Джо Дассен, Поль Мориа. Это даже не музыка, это знаки, вехи юности, верстовые столбы любви. Поезд памяти летит мимо станций, не останавливаясь, а вдоль рельсов – поселки, города, деревни с редкими именами: «Маккартни», «Джаз», «Штраус». Каждая мелькнувшая станция – вспышка молнии в памяти; время года, место события, чувства – в долю секунды. В этом – правда поэмы, ее жизненная правда.
     Восьмое. Запахи. Запах вокзала, «лавандою пропахла атмосфера. А может ладаном? Серой?», «глоток весны сиреневой настойки…и теплый дождь, акацией пропахший». Говорят, запах – это сильнейший любовный стимулятор, первичный двигатель притяжения мужчины и женщины. В животном и растительном мире именно так и есть. У людей это на подсознании, ибо – древнейшее, дочеловеческое. Запахи придали поэме то неповторимое ощущение, которое испытываешь, приехав из города к морю. Воздух стихов заиграл невидимым – ароматами. И это невидимое утверждает видимое в поэме не меньше (а, может, и сильнее), чем само видимое.
     Девятое. Цвет. Поэма написана не поэтом – художником, художником жизни, художником слова, художником цвета. Наблюдательность Василия поразительна. Цвета схвачены метко и к месту – без излишеств и аляповатости. Никаких нагромождений красок, цвета не смешиваются, все дается в чистом виде: сиреневый, розовый, алый, синий, зеленый, белый.  Безусловная чистота помыслов и чувств передана чистыми цветами. И, кстати, черный цвет отсутствует, даже при описании видения «Прогулки с Воландом», даже на балу – только сочувствие: «Терпи, Маргарита».
   Десятое. «Всесильный Бог деталей» (Пастернак). Здесь я склоняю голову, здесь автор – Мастер.
       « Что нашептал нам нижнегорский ветер, гоняя пыль по луковым полям?»  
       «И ты вязала свой свитер»,
       «Я материал с утра готовил в номер, какую-то очередную чушь –
         С партийного собрания отчет ли, а может, списки на Доску почета…»
       «Нас ждало море. Чайки ждали хлеба. Мы ждали… Что мы ждали, помнишь?»
       «Ты в голубом была.»
       «Ты проступаешь медленно и четко в халате ситцевом, светла, простоволоса».
       «Пьем молоко, несем какой-то бред, грызем ранет, едим с ножа».
       «Мы у Салгира в парке на скамейке сидели и курили «Флуераш».
         Я помню – было солнечно и ясно.
         Мы жареными пирожками с мясом большого пса кормили напоследок…»
Детали отчетливы, зримы, благодаря им переданное волнение воспринимается, как собственное. Романтика свиданий, словно негатив, проявляется через вспоминаемые мелочи, точки надрыва рисуют картину в объемной полноте.      
          Очень интересны вкусовые передачи. Я, читатель, точно и ясно чувствую на языке шашлыки, вкус табака, жареных пирожков с мясом, луковую пыль.
          Одиннадцатое. Чудное описание крымских красот. Особенно Кара-Дага. Здесь не буду останавливаться, поскольку песни и стихи (помимо поэмы) продолжают и развивают эту тему. Ежов поднял описание Крыма на такую высоту, что нужно стать птицей, чтобы все это охватить.
          Двенадцатое. Чего я не понял. Эпиграфы из Евангелия от Матфея, мне кажется, придают тяжеловесность. Если третий мне ясен, и близок к последующему изложению, то первый и второй оторваны от текста. Повторяю, это мое личное мнение.
          Тринадцатое. Лаконичность. Ни одного лишнего слова, никакой «воды», фразы выверены и пригнаны так плотно, будто от качества построенного собора памяти зависит сама жизнь зодчего. Такую архитектуру одним только разумом не возвести, здесь явно проглядывается работа Духа. Уникальность и талант Ежова еще и в том, что, находясь в потоке Сознания, он тончайше соразмерил слово человеческое и Слово.
          Поэтому осмелюсь предположить, что автор сам до конца еще не понял, какой Эверест он покорил, что именно он создал. Ведь главный герой поэмы – Время, а не люди и чувства, не события и воспоминания. Причем Время, как мифологический змей, заглатывает собственный хвост прошлого, замыкая тем самым хронологию событий сначала в кольцо, а затем сжимается до точки. И здесь поэт прав: время слабее человека, время покоряется тому, чья любовь бесконечна.
          И последнее. Все пять чувств, что Бог дал человеку, плюс шестое – важнейшее – использованы на полную мощь и придают тот симфонизм, то неповторимое свечение, которое присуще исключительно Васе. Работа Мастера, ведомая Духом, есть торжество чувства над разумом, торжество жизни над смертью, торжество праздника самой жизни.

  Другие статьи: http://www.kajuta.net/