ВЕРШИНА ИНЬ      ИЛИ      САМЫЙ ТЕМНЫЙ ДЕНЬ
   (из цикла «Рассказы о бывших сотрудниках»)

Надя не верила в смерть ни зимой, ни весной, ни летом, ни осенью. Но в природе, как и в истории, случаются смутные времена безвластия и опустошенности, не имеющие законного календарного имени, о которых говорят просто: не сезон. Таков зазор между листопадом и снегопадом, когда ветры и дожди, расправившись с буйством осеннего пламени, гоняются друг за дружкой в инфернально-лиловой мгле, кое-где продырявленной фонарями, пока обугленные древесные скелеты беспомощно дрожат в ожидании  своих свадебных саванов. Тогда абстрактная конструкция из шести букв «см:ер?ть?», куда менее понятная, чем «вечно с Т.(ь!)», оказывается всего лишь названием навязчиво зримой картинки в нетраурной рамке окна.
В тот год прескверная погода, недостойная называться осенней, стояла долго на дворе, постепенно пропитывая запахом смерти все вещи, все мысли. Надя невольно становилась вегетарианкой, замечала мельчайшие трупные пятна на яблоках и бананах. Даже любимые книги казались гробами, рассадниками привидений. И тень давно умершей девушки печально глядела все в то же Надино окно, припоминая бессмертный  приговор своего покойного творца:  Снег выпал только в январе, на третье в ночь.
Каждое засыпание делалось репетицией умирания, а пробуждение –
смертью сна. Игрушечной гильотиной обрушивался резкий звон будильника.

Дребезжащая казнь, назначенная на 7.30 утра, состоялась со свойственной казням пунктуальностью. На кровати осталось тело жертвы и необходимость поскорее его убрать. Надя нащупала выключатель ночника, чтобы не заснуть через несколько секунд, покорившись темноте.
Ночник не включался.
Перегорела лампочка?
Пришлось вылезти из-под одеяла в темно-сизый озноб утренней комнаты – чтобы включить верхний свет.
Но и выключатель у двери бессильно щелкал, не понимая, чего от него хотят.
Выбило пробки?
Надя нашарила забредшие под кровать теплые тапочки и поплелась в коридор, к электрощитку.
Пробки дисциплинированно сидели в своих гнездах, а свет в коридоре не включался.
Надя направилась на кухню, к подоконнику, где лежали спички. По дороге зацепила ногой телефонный провод, подобрала загремевший аппарат.
Только подойдя к окну, она заметила, что улица ослепла: ни одного светящегося фонаря или окошка.
Надя по-настоящему перепугалась. На окраину сознания черной тучей вплывала неведомая катастрофа, обесточившая – город? страну? мир?
Телефонный аппарат,  который Надя все еще держала в руках, подсказал скорее порыв, чем идею, – позвонить Тонику (неопознанная туча имела свою светлую сторону – она была поводом снять табу). С каждой набираемой цифрой, тщательно вычисляемой пальцами, Надино дыхание сдавленно учащалось – а потом укрощалось симметрично с каждым длинным гудком. Либо Тоник уже направился в Контору,  либо...
Второе, тревожное "либо" заставило Надю набрать теперь уже номер подруги.
– Здравствуйте. А Катю можно?
– Катя спит, – неприветливо и сонно ответила Катина мама.
– Извините, я только хотела узнать, у вас свет есть?
– Есть, вот, торшер горит.
– Правда? Ну, извините. А то у меня нет, и вокруг тоже...
Похоже, Тоник все-таки едет в Контору. Но ему добираться около часа, а Наде всего десять минут. Есть время, чтобы позавтракать.
Темнота оправдывала еще одно желанно-запретное действие – зажечь свечу. Свеча у Нади была всего одна, оранжевая, витая, стоящая на краю кухонного стола в старинном бабушкином подсвечнике. Свеча, не знавшая пламени, томящаяся в ожидании Тоника. Надино воображение наизусть изучило простенький сюжет – как Тоник после работы вместо обычного "пока!" пойдет ее провожать, как зайдет к ней на чай, как она поставит свечу в центр стола...
Но почему третья спичка подряд ломается?
Четвертая, наконец, зажглась, и сразу потухла.
Пятая продержалась чуть дольше, тоже не успев передать свое пламя свече.
Шестая сломалась,
седьмая потухла мгновенно.
Больше спичек в квартире не было – ни одной.  Пришлось на ощупь привести себя в порядок, одеться, перекусить.

Непривычно цепко держась за невидимые перила, с трудом отдирая память от фантазии, чтоб использовать в роли зрения, Надя спустилась к выходу из мрачной клоаки своего дома. Снаружи все-таки можно было ориентироваться в пространстве, хотя небо, не подкрашенное сиянием городских огней, оказалось похожим на огромную заасфальтированную площадь. Дома отчетливо стояли на своих местах, но в их окнах будто поселилась та самая тьма, что витала до сотворения мира. И людей вокруг не было видно - впрочем, кому захочется выходить в такую мрачную рань в субботу, в выходной? Одна только Надя шла в Контору (этим пренебрежительным словом Тоник называл НИИ, где они с Надей работали). Не то чтобы Надя была трудоголичкой или рассчитывала на дополнительный заработок – вовсе нет. Надя шла в Контору, потому что ее попросил об этом Тоник.
То есть официально он именовался Антоном – Антон Романенко, кандидат физ.-мат. наук, зав. сектором в неполные тридцать лет. Но Надя слышала, как его называл Тоником друг Леша. Они иногда беседовали в ее присутствии, реагируя на это присутствие возможно чуть больше, чем на цветок неизвестной породы, чахнущий на подоконнике, но явно меньше, чем на включенный компьютер или на роскошную девушку, завлекающую своими загорелыми прелестями в экзотическую местность настенного календаря. Надю сразу же поразило совпадение этого имени: Т-о-н-и-к с пробеганием легких леденящих пузырьков по всему телу, холодной и сладкой волной в горле, внезапным переходом из сонного состояния во взбудораженное - при появлении Антона или упоминании о нем. Это был текТонический сдвиг по фазе, раздвоивший сотрудника Конторы и героя девичьих мечтаний на два различных континента со своими географическими названиями: Антон и Тоник. Но ни разу еще Надя не посмела произнести имя Тоник вслух...

Четырехэтажное здание Конторы встретило Надю тремя светящимися окнами – на первом этаже у вахтерши и двумя на третьем: в коридоре и в той самой комнате, где они с Тоником договорились поработать. Значит, все в порядке, и Тоник уже ждет. Черное облако страха испарилось вместе со вздохом облегчения, и маленькая лампочка тайного счастья засветилась в  Надиной душе.
– Доброе утро, Антон!
– Привет.
– Я не опоздала?
– Take it easy. Вот смотри: я уже закончил разработку системы семантических признаков. Будешь заносить в базисный словарь, в третью колонку...
Для Тоника Надя готова была сделать все, что угодно, даже если б это было ей тяжело, страшно, стыдно. Но пока Тоник попросил ее только об одном: помочь ему занести в память компьютера словари для изобретенного им анализатора естественноязыковых текстов. По вечерам и выходным, бесплатно, поскольку проект анализатора зарубил начальник отдела. Зарубил не потому, что проект был плохой, а потому, что начальник предпочитал осуществлять собственные проекты, тупые и бесперспективные.
Наде очень хотелось рассказать Тонику об утренних злоключениях, расспросить, не нарвался ли он сегодня на нечто подобное. Однако Тоник откровенно функционировал в режиме Антона, и заговаривать с ним о чем-либо кроме работы не имело смысла.
Задание было не настолько сложным, чтобы безраздельно завладеть Надиным вниманием, – оно позволяло незаметно для Антона легко порхать с одного континента на другой. На континенте Антон царило безнадежное однообразие: Надя находила на схеме нужную комбинацию символов и заносила в третью колонку очередной словарной статьи. Рутинное, конвейерное существование, в котором непредсказуемое событие – по определению ошибка, каприз фантазии – вредительство, а непокорность – катастрофа. Зато на континенте Тоник...
На континенте Тоник Надя купалась в зеленоватых водоемах глубоких и умных глаз, окруженных темной осокой казавшихся колкими ресниц, карабкалась по высокому лбу к густым зарослям давно не стриженых русых волос, зачесанных назад, а потом испуганно срывалась вниз, на мгновение цепляясь за тонкую горбинку носа, чтобы осторожно двигаться вдоль прихотливой границы твердых мальчишеских губ. Надя всегда разглядывала Тоника только таким способом, по своей внутренней фотографии, успевая сделать ее за какой-то неуловимый миг реального взгляда. Так людям не под силу смотреть в упор на солнце, хотя сравнение с солнцем этого щуплого, весьма заурядного с виду молодого человека насмешило бы кого угодно, особенно его бывшую жену.
Жена Тоника Инна ушла от него на исходе прошлой зимы, когда таял снег. С тех пор обида,  которая ведь тоже человеческое дитя, должна была бы созреть и выйти из Тоника, пусть с болью, с криком, но отделиться от него навсегда. Тем более что Инна ушла к обеспеченному иностранцу, то есть покинула не столько Тоника, сколько несостоятельную, бестолковую, все пропивающую страну, в которой он родился по какому-то фатальному недоразумению и к которой питал вполне взаимное отвращение. Однако, судя по некоторым высказываниям Тоника, он уже десятый месяц не расставался с убеждением, что все женщины – стервы. Правда, Надю он, похоже, стервой не считал. Но вот считал ли он Надю женщиной, или ему казалось, что это скуластое узкоплечее существо ростом 159 см. – всего лишь живая приставка к компьютеру, что-то вроде “мышки”, только кнопок побольше, и не пластмасса, а белый свитер скрывает не предназначенные для обозрения детали?..

– Я включу радио, тебе не будет мешать? – произнес Тоник, точнее Антон, потому что голос прозвучал за пределами Надиных грез.
– Конечно, включай, – откликнулась Надя.
Прорезался надрывный голос певца, призывающий патетически и явно не по адресу:
Офицеры, россияне!
Пусть свобода воссияет,
Заставляя в унисон стучать сердца!
– Хороша свобода! Единственный способ заставить сердца стучать в унисон – это всадить в каждое из них по пуле, – прокомментировал Антон.
Надю уже не первый раз впечатлила его способность видеть душу явлений, не поддаваясь гипнозу раскрашенной поверхности. Песня многократно наматывается на миллионы мозгов, но именно он сумел содрать с глаз эту завораживающую повязку и разглядеть всю несуразность. Почему же он, такой проницательный, не замечает Надиной любви? А если замечает, почему отказывается от нее? Это ведь не та требовательная, знающая себе цену любовь, сверкающая, как украшения из благородных металлов и драгоценных камней, которой любят элитные красотки, гордо разгуливающие по подиумам и рекламным роликам. За Надину любовь не надо ничем расплачиваться, она и так принадлежит ему, Тонику. Зато из нее можно сделать все, что угодно, – можно крылья, а можно теплый-теплый шарф...
Радио, будто озверев от попсовых песен, свирепо зарычало, заскрежетало, после чего совсем замолкло, как подавившийся костью хищник.
– Вот скотина! – обругал его Антон. – Я как раз хотел время узнать, а то у меня часы с утра встали и не заводятся никак. Ты случайно не в часах? – обратился он к Наде.
– Нет, – ответила Надя.
– Счастливая. Только счастливые часов не наблюдают.
Ну, разумеется, счастливая – она совсем не чувствовала себя несчастной оттого, что Тоника бросила жена. Наоборот, она безотчетно знала, что так надо, что для Тоника так лучше, и больно ей было только из-за того, что сам Тоник этого пока не понимает... А Надю никто никогда не бросал. Разве что отец, но в то время она была слишком маленькой, чтобы пережить его уход как несчастье. А когда мама два года назад переехала к новому мужу, она ведь не бросила Надю, тогда еще студентку, просто стала жить в другом городе.

– Странно, что это сегодня со временем творится, – заметил Антон. – Уже стемнело, а я сделал только половину намеченного.
Надя впервые за последние несколько часов взглянула в сторону окна – и почувствовала, как в ней зашевелился клочок утренней черной тучи... Но от присутствия Тоника все не имеющее к нему отношения делалось смутным и несущественным, поэтому Надя тут же вернулась к своим автоматическим обязанностям.
Увы, ненадолго.
Изображение на экране монитора вдруг съежилось в одну слепящую точку и исчезло.
В тот же миг исчезло все.
Не было ни экрана с недостроившимися шеренгами букв,
ни бледно-желтого параллелепипеда комнаты,
ни прямоугольной физиономии окна в очках-форточках, такой простецкой и плоской при комнатном свете и открывающей глубины пространства, когда он потушен...
– Ой, блин! – воскликнул Антон. – Я уже с полчаса не сохранялся, такой кусок работы пропал!.. Пойду выясню, в чем дело.
Надя услышала скрип двери и неравномерные удаляющиеся шаги в коридоре.
На ощупь, больно ударившись бедром об угол стола, Надя подошла к окну. В комнате не горела ни одна лампочка, не было даже тончайшей желтой полоски под дверью от коридорного света. Но не было за окном ни голых лип с их черными ревматическими конечностями, ни асфальта улицы с его неизбежными пешеходами и машинами, ни бетонного забора напротив, ни пятиэтажки наискосок... Окно будто затянули непроницаемым черным мехом – нет, не только окно, этот мех был всюду, он начинался у самых Надиных глаз, а остальные ощущения казались обманом. Но Надя держалась за этот обман, как за подоконник, так же крепко, и вглядывалась в толщу мрака, стараясь верить в его глубину и населенность, упрямо напрягала зрение в поисках хоть какого-нибудь просвета – далекого окна или звезды, спрятанной за сгустком облаков...
– Все везде отключили, – раздался сдавленный голос вернувшегося Антона. – Похоже, в Конторе кроме нас ни души, даже вахтерша куда-то исчезла.
Последовали звуки общения с телефонным аппаратом.
– Не работает, гад. И на проходной тоже – ни единого гудка.
– Я в коридоре смотрел в окна, – продолжал Антон, чуть отдышавшись. – Там то же самое, понимаешь? То же самое.
– Конец  света... – тихо проговорила Надя. Не только не понимая как следует смысла сказанного, но и не осознавая, что произнесла это вслух.
– Надя! – позвал Антон совсем уже потерянным голосом. – Надя, ты видишь хоть что-нибудь?
– Вижу, – после небольшой паузы ответила Надя.
– Что? что ты видишь?!
– Тебя.
Надя не солгала. В голосе Тоника прозвучало нечто такое, отчего маленькая лампочка  тайного счастья, потухшая было вместе с прочим светом,  снова засияла в Надиной душе. В эти мгновения Наде стало ясно, что в комнате – а, может, и во всем мире – остались два источника света: она и Тоник. И никаких соперниц у нее больше не было...
– Нет, ты в самом деле видишь?
Они стояли в противоположных концах комнаты. Надя быстро подошла к Тонику, ничего не задев по пути.
– Конечно, вижу. Ты тоже должен меня увидеть, я же совсем близко. Хочешь, я прикоснусь к тебе, чтобы ты убедился?
– Вот ты где! Какой у тебя пушистый свитер.
– Какое у тебя холодное ухо.
– Ты говоришь "конец света". Но ведь эта секта, как ее, обещала не на сегодня, а с месяц назад. И вообще я не верю во всю эту чушь.
– Причем тут секта. Просто свет кончился, понимаешь? Ты разве не чувствовал, как с каждым днем все темнее, все холоднее...
– Ты такая теплая.
– Ты тоже. Мы же с тобой живые, ты заметил? Мы еще живые...
– Надя, надо что-то делать. Телефон не работает... Надо сваливать отсюда, но везде такой кромешный мрак. Куда идти, что делать – не понимаю...
– Я знаю, что делать.
– Что?!
– Поцелуй меня, Тоник.
Надя желала теперь только одного: ощутить губы Тоника прежде, чем завладевшая всем тьма войдет в нее и в него. Но в то самое мгновение, когда ее мечта сбылась, лампы на потолке комнаты дружно воссияли – банально и беззастенчиво.
– Ты – чудо! – восхищенно прошептал Тоник Наде.
И нажал на выключатель. Он не любил целоваться при ярком свете.

А когда Тоник провожал Надю домой, радостно светились окна разных домов, выстраиваясь в таинственные коды жизни, протекающей за их стеклами, а в апельсиновых аллеях фонарей роились мягкие снежинки – небольно кусали холодом и гибли от жара лиц. Надя с Тоником держались за руки, пульс к пульсу, и сердца их стучали в унисон.

Вскоре Надя с Тоником поженились. Они жили вместе долго и счастливо, два года и четыре месяца. Потом первая жена Тоника, красавица Инна, развелась со своим иностранным мужем и вызвала Тоника к себе, в Дальнее Забугорье. Теперь Антон Романенко – процветающий сотрудник процветающей компьютерной корпорации. А Надя... Впрочем, не все ли равно, если тот странный день, когда происходило то, чего не бывает, и сбывалось то, что сбываться не должно (затем и мечено осторожным словом мечта), – если самый темный день ее жизни остался позади в невозвратимом потоке времени. Но светлую память о нем Надя хранит...