О поэтах принято говорить: владеет словом. Зачастую так и есть – одним-двумя, хорошо, если цензурными. Вячеслав Рассыпаев владеет огромной – коллекцией? плантацией? армией? гаремом? (надо бы спросить самого Рассыпаева) – разнообразнейших слов: и рутинно-обиходных, и экзотических, и самодельных, и респектабельно-импортных. Вероятно, это всё-таки некое сообщество живых существ, беспрекословно подчинённых своему повелителю, который может в нужный момент клонировать любое из них в очередное «МП»*. И там поставить на выверенное место в чётком ритмическом строю, в позе, удобной для эффектной рифмовки. В сочетании со своими соседями они образуют яркие, неожиданные и при этом отчётливые образы:

Два облака, два белых чау-чау,
похожие на жидкий пластилин…

Росный орнамент на щёчках, и обе –
мякоть кубинской папайи на вид…

Но едва синекрылую даль
искровавит болгарское лечо…

Сквозь чечётку поезда оседает в пятках
странная перкуссия ливня по мозгам…

Мне хотелось летать, догоняя улыбки шаланд,
ударяться об айсберги, прятаться в бусах мимозы…

Спрашиваешь меня, кто такая Ай-Петри?
Это такой ядовито-коричневый телепузик…

Но ты бы видел плачущий вьюнок,
пространство обнимающий над ямой!
Он мечется спиральными слоями
и не поймёт, где север, где восток...

Видишь, мама, какую ажурную скатерть
над раскладушкой сплёл для меня тарантул?..

И в дополненье к ознобу мигрень фордыбачится,
мир превращается в море кровавой гвоздики…

    Похоже, автор ловит некий рафинированный кайф от самого звучания слов, будь оно певучим или скрипучим, ревущим или шуршащим.
    Только послушайте, вслушайтесь: амариллис, тетраподий, инграмма, кедроград, профитроли, плиоцен, бумвинил, молибден, празеодим, лантаноид, галаретки, мерчандайзер, пуриц…
портальный, конгруэнтный, путаношёрстный, шелкопёрый, четырёхдверный, тиристорный…

    Два последних – это уже прилагательные к одному из культовых элементов поэтики Рассыпаева – слову «троллейбус». О, троллейбус – это предмет любви, неудержимой и возвышенной, загадочной для читателя и повседневно воплощаемой Рассыпаевым.

Смешной троллейбус двадцати пяти мастей,
что обороты набирал с утробным «мяу»,
меня, поверьте, возбуждал в сто раз сильней
любой сударыни, сеньоры или фрау…
                 (МП-191)

    Книга «Между прочим» содержит лишь фрагментарные описания этих механико-романтических погружений, этих страстно-дружеских соитий. Однако вовсе не потому, что Рассыпаев стыдится своей экзотической ориентации. Скорее это похоже на то, как верные супруги, прожившие много лет в счастливом браке, обычно не склонны ко многословному смакованию постельных подробностей. А отношения с необычным предметом обожания у Рассыпаева самые что ни на есть серьёзные и трепетные:

Храни меня, четырёхдверный мой тиристорный,
пока морщинистый архангел перья чистит!
Ты не цитируешь псалмы – ты брызжешь истиной,
которой нет ни в коммунисте, ни в баптисте…
              (МП-253)

    При такой любви к троллейбусам и свойственном Рассыпаеву увлечении инфантильно-сказочными мотивами автор с более банальным поэтическим мышлением небось давно бы уже соорудил какую-нибудь балладу о Тролле Лейб-Усе и его чудодейственных усах. Однако Рассыпаев, при всей щедрости, раскованности и изощрённости извергаемого им вербального потока, вовсе не увлекается столь модной ныне словесной расчленёнкой и прочей квазифилологической вивисекцией. Возможно, благодаря тому, что словолюбие в нём сильнее славолюбия…

    Да, так за что же Рассыпаев так любит троллейбусы? Как явствует из его стихов, не только и не столько за «сам процесс». Важнее всё-таки то место, куда они везут своего преданного пассажира. В самом названии – Иннеара – угадывается воплощение инакости и ирреальности. То ли «город счастья», то ли страна, то ли планета, то ли целая галактика.

Мне в Иннеару. Пусть выстукивает дактилем
болт неприкрученный пустую дробь об пол –
я ухожу от опостылевшей дидактики
земных канонов, что Христос однажды ввёл…
                 (МП-253)

    (Тут невольно замечается, что, хотя болт выстукивает свою дробь дактилем, Рассыпаев сообщает об этом ямбом, правда, с дактилической рифмой. Нет-нет, не потому, что он не умеет дактилем, – он много чего умеет. Просто он не склонен полагаться на такие эфемерные средства смыслопередачи, как ритм, интонация и прочая звукопись (признаться, в отличие от автора данных заметок). Пожалуй, это разумная стратегия для поэта, стремящегося завоевать массовую аудиторию, поскольку людей, обладающих музыкальным слухом в сочетании с интуицией психолога, не так много.
Кроме того, можно бы поспорить по поводу «земных канонов» – Христос скорее противопоставлял им своё учение, чем вводил их. Однако Рассыпаева, ощущающего себя иннеарянином, история и сущность земных религий откровенно не интересует.)
    Итак,

Если вас вместо церкви Христа
приглашает дружок на сафари
к берегам, где зелёной крупой
разбросал семена майоран, -
красьте смокинг в оранжевый цвет:
вы не в Англии. Вы - в Иннеаре,
подкупившей своим волшебством
не одну номинацию стран…
           (МП-241)

    К политике цитата не имеет никакого отношения – МП-241 написано задолго до «оранжевой революции». И вообще, чтобы попасть в Иннеару, надо «улизнуть из рамок мироздания» (МП-296). Лишь тот, кому это удалось, обретает возможность созерцать причудливые, но по-своему идиллические иннеарские пейзажи. По-рассыпаевски идиллические.

Лепестки бузины облегли
обнажённый троллейбус в отстое,
и, на плёнку засняв этот миг,
массовик наштампует эмблем...
Ледостав ручейкам не грозит:
лишь, накрытые нежной фатою,
напевают они котильон
целине, нахлобучившей шлем.

Дабы мог окрылённый турист
разместиться на хвойной подстилке,
созерцая в небесной пучине
купание красных котов,
воевала дивизия фей,
чтоб игла не касалась пластинки
и машину вели пацаны
без сандально-сапожных кнутов…

    Читателя, не приобщённого к иннеарской культуре, последние четыре строки загоняют в беспросветный логический тупик. Он не в силах ответить на вопрос: чем игла, касающаяся пластинки, и «сандально-сапожные кнуты» мешают «окрылённому туристу» «разместиться на хвойной подстилке, созерцая в небесной пучине купание красных котов» (а то и выкупаться вместе с ними «в небесной пучине», раз уж он такой «окрылённый»)?
    На самом деле речь здесь идёт о двух фобиях Рассыпаева из числа основополагающих. Он не выносит, чтобы пластинки колола игла и чтобы ноги давили на педали, – без разницы, транспортного средства или музыкального инструмента. Вам это кажется странным? Но ведь когда колют – больно! И когда пинают ногами – тоже, к тому же унизительно. К этому же ряду относится ещё одна фундаментальная фобия – ненависть к пробкам в надувных матрацах (из-за этих пробок несчастный воздух томится в заточении, больно сдавленный тесным резиновым облачением).
    Поразительная, запредельная способность чувствовать чужую боль – боль за пределами физических ощущений своего драгоценного тела. В прежние времена поэты могли демонстрировать сопереживание боли постороннего человека («Там били женщину кнутом, крестьянку молодую» - Н.Некрасов), боли животного – и то высшего, млекопитающего («Покатились глаза собачьи золотыми звёздами в снег» - С.Есенин). Но так страстно и так искренне, без малейших метафорических понтов, сочувствовать неодушевлённым (с нашей точки зрения) предметам и субстанциям? Это недоступно нашему земному пониманию.

    Как недоступен ему и, к примеру, следующий пассаж:

Больше месяца гниёт труп осла.
Средний слон почти полгода гниёт.
Наша бабка явно дольше гнила –
наконец похоронили её.

Здравствуй, Жулька! Или как там у вас
уменьшительное от «Жигулей»?
В твой изъеденный червями каркас
я влюблён ещё – до слёз и соплей.

План был ясен: мол, чувырла помрёт,
перестанет назидать ерунду –
и опишем мы с тобой поворот,
и к рассвету я тебя поведу…
           (МП-368)

    Да, я не понимаю, как об этом можно ТАК писать. Каждый раз, пробегая глазами эти строки, я цепенею, и в тело моё вонзаются миллионы ледяных игл. У меня тоже несколько лет назад умерла бабушка. Она тоже меня растила, в то время как у мамы была своя жизнь. Тоже безумно меня любила и безумно опекала. Её представления о жизни тоже были, мягко говоря, чужды моему внутреннему миру. Всё как у Рассыпаева. Но, признаться, её смерть стала для меня трагедией, а процесс умирания – тяжёлым стрессом. Стереотипная земная реакция, отягощённая стереотипной поэтической гиперчувствительностью.
    Благо, мне удаётся воздержаться от закономерного продолжения и не обрушить на Рассыпаева стереотипное земное негодование. А вместо этого попытаться найти объяснение столь причудливому сочетанию в одном человеке сверхчувствительности и сверхравнодушия.
    Версия первая, иррационально-эмоциональная. У человека, болезненно реагирующего даже на страдания неодушевлённых предметов, от предсмертных мук родной бабушки эмоции зашкаливают, и он их перестаёт ощущать. Так не способны были показывать уровень радиации приборы в эпицентре Чернобыльского взрыва.
    Версия вторая, рационально-мировоззренческая. Неодушевлённый предмет беспомощен, он всецело находится во власти человека. Поэтому страдания таких предметов – на совести людей. Миссия Рассыпаева – сообщить людям об этих страданиях… С другой стороны, человек – существо, наделённое относительной свободой воли. Согласно многим философским учениям, он сам избирает свой жизненный путь, свои страдания и свою смерть. А может, и своё посмертие, которое каждому достаётся по его вере. Значит, сострадать человеку (в данном случае – бабушке) нет никакого смысла.
    Есть ещё и третья, недоверсия. Прагматично-эгоцентричная. На бабушку Рассыпаев был обижен – она не давала ему жить так, как ему нравилось. В то время как неодушевлённые предметы ничего плохого ему не делали, наоборот, они потенциально полезны (правда, чтобы извлечь конкретную пользу, им надо причинить боль…) Не исключено, что они Славику ещё и «ближе по духу». Что если именно так свойственно чувствовать в совсем раннем, отвергаемом памятью детстве?..

    Так или иначе, все странности мировоззрения Рассыпаева объясняются тем, что мировоззрение это – не земное, а иннеарское. Он ориентирован на тамошнюю систему ценностей и тамошнюю мораль. Разобраться в их совпадении/несовпадении с земными ценностями и земной моралью читателю не так просто. Определяющим, пожалуй, оказывается детство, которое в Иннеаре – не быстропроходящий период жизни, а неотъемлемое свойство Рассыпаева и его «братишек». Но это, опять-таки, не привычное земное детство, омрачённое зависимостью от взрослых, – с детсадом, школой и авторитарным родительским контролем. Иннеарское детство – воплощение свободы: свободы от взрослой опеки и запретов на осуществление детских мечтаний, свободы от материальных забот и даже от взрослого инстинкта размножения, толкающего на несуразные с детской точки зрения поступки.
    Кое-что из земных реалий всё-таки получает позитивную оценку по иннеарской шкале ценностей. Это красивая и комфортная природа, красивая и комфортная музыка (прежде всего советские песни, особенно детские, 70-80х годов прошлого века – песни Рассыпаевского детства), а также технические средства, главным образом автомобили, которые можно использовать для мальчишеских забав. Мальчишки, беззаботно резвящиеся на лоне красочной, благожелательной к ним природы, – вот олицетворение поэтической мечты Рассыпаева.

Труханов остров цвёл ромашкой и морелью –
он гимна Иннеары ждал в тот славный день.
Кувшинка наливалась матовой пастелью,
а клевер луговой перерастал в женьшень.

Я вспомнил свой уютный сквер с каштаном конским –
в потоке нервных стрессов крохотный пробел,
где весь репертуар сонат я другу Коське
без голоса и слуха не стесняясь пел!

Жильём служила нам невзрачная хибарка,
из хвороста манеж заботливо был свит…
                 (МП-227)

    Именно такого невинного эроса – в смысле антипода танатасу – жаждет он от своих Костиков, Димонов и Яриков, а вовсе не того, что ему приписывает порочное воображение некоторых читателей.
    (Кстати, то, что «клевер луговой перерастал в женьшень», весьма характерно для Рассыпаева. Предметы и явления в его стихах нередко перерастают свои природные свойства, причём повествует он об этом, никак не акцентируя, ничуть не меняя интонации. Вот где проявляется, возможно, важнейшее свойство детскости – искренняя вера в чудо).
    Ну, а всё, что противоречит инфантильным иннеарским идеалам, подвергается в стихах Рассыпаева непримиримой обструкции, подробной и богато инкрустированной отборными перлами его многотысячного словаря. Обычно его стихи негативистского плана весьма остроумны; в тех случаях, когда он ополчается, к примеру, против тотальной украинизации или высмеивает какого-нибудь «непризнанного сапиенс гериатриччо», его «МП» обречены на сочувственный отклик практически у каждого читателя, не отождествляющего себя с объектом.
    Однако в разряд негатива у Рассыпаева попадают не только такие уже упомянутые проявления абсолютного зла как ноги, давящие на педали, иглы, колющие пластинки, и пробки, запирающие воздух в матрацах, но и самые что ни на есть привычные атрибуты взрослой жизни – вынужденная работа ради денег, политика, религия и природнообусловленные отношения полов, включая их социальную форму – семью.
    Думается, как раз отрицание религии и традиционных интимных отношений может помешать Рассыпаеву найти «путь к сердцу» массового читателя. Ведь именно секс даёт высший кайф и драйв телесному существованию человека, а религия – высший смысл существования человеческой душе. (Подозреваю, что социализм на Кубе дожил до сегодняшних дней, несмотря на далеко не лучшую экономическую реализацию, во многом благодаря тому, что, в отличие от прочих социалистических режимов, не мешал своим гражданам ни молиться, ни предаваться любви.) Правда, Иннеара – тоже своего рода религия. Но пока что – с единственным пророком и апостолом в одном лице. Рассыпаев никого не пытается обратить в свою веру, напротив, подчёркивает, что это «индпошив»: что землянину здорово, иннеарянину смерть (или наоборот).
Впрочем, к счастью для Рассыпаева, далеко не все читатели жаждут от поэзии пищи для души и созвучности своим чаяниям. Есть и другие – заждавшиеся чего-то оригинального, непохожего, пусть даже извращённого, но извращённого не банально, а уникально. Среди литературной публики таких, пожалуй, большинство. Для них Рассыпаев – блестящая находка. Ему не надо тужиться и пыжиться, изобретая свою оригинальность, она ему имманентно присуща.
    Кто-то скажет, что подобная оригинальность – не что иное, как психическая аномалия, в данном случае официально подтверждённая медицинской справкой. Но разве такая справка запрещает быть поэтом? Может, как раз наоборот. Поэт в жестоком мире общего пользования – сумасшедший, возомнивший себя ребёнком. Или ребёнок, сошедший с ума, чтобы не взрослеть. У кого слетела крыша, тому не грозит упереться головой в собственный потолок – следовательно, он может расти беспредельно.

    Растёт ли большой ребёнок Вячеслав Рассыпаев? Наверно, да, хотя и не так быстро, чтобы это было очевидным со стороны. Быстро растёт только число написанных им «МП». Но порой заметно, что расширяется и их тематика, и используемый автором поэтический инструментарий. Углубляется осмысление разных сторон реальности. Хотя по-прежнему зачастую остаётся, с точки зрения взрослого сознания, то наивным, то нелепо извращённым.
    К счастью, извращённость эта приобретает опасные формы лишь на бумаге. Только в своих текстах Рассыпаев жестоко расправляется с обидчиками, носится на автомобилях без тормозов и т.д. и т.п.. Только там он осуществляет свои самые смелые мечты, не считаясь не только с юридическими законами, но и с законами природы. Стихи для него – пространство свободы и самореализации, т.е. мы имеем дело с классической сублимацией. «По жизни» Вячеслав Рассыпаев – человек вполне законопослушный, вменяемый, к тому же выделяющийся мягкими интеллигентными манерами. Что касается текстов, то образы типа «лангета из Димоновой ступни» хоть и не замышлялись самим автором как аллегории, но по своей действенности вряд ли дотягивают до уровня заурядного ужастика. Ну, какие чувства вызовут у рядового читателя откровения типа:

Коськина печень, мозги тоже Коськины –
вкусно, чего там умалчивать!
Как я мечтал стать голодным - и к осени
скушать румяного мальчика.

Жаль было сахарный носик откусывать,
но постулат нерушимый:
Плачут колёса с обломками кузова -
вёл же, паршивец, машину!

Вот и копчёные щёчки прожёваны,
нежный мизинчик обглодан…

…
…

вот наловлю шалунишек молоденьких -
эдаких автоджигитов,

дам им попить молока с клофелинчиком,
квасу с настойкой пиона,
а просыпаться вожденья отличники
будут уже порционно…
       (МП-300)
     ?
    Возможно, чувство недоумения, а вероятнее – чувство юмора. Чтобы возникло нечто иное, читатель должен либо отождествить себя с лирическим героем (в стихах Рассыпаева, кстати, всегда совпадающим с автором), либо глубоко погрузиться в сущность проблемы. Но второе читателям свойственно крайне редко, а первое маловероятно как раз благодаря уникальной оригинальности Рассыпаева. Это я к тому, что возможные обвинения по отношению к нашему поэту в призывах к насилию и прочих вредоносных влияниях на читателей не имеют весомых оснований.

    Кстати, нельзя не отметить одну сферу, в которой Рассыпаев просто поражает своей корректностью, законопослушностью и добросовестностью. Причём в сочетании с подлинным профессионализмом и изобретательностью. Это сфера версификации, кодекс писанных и неписанных законов русского стихосложения. Впрочем, неудивительно, если учесть, что литература и особенно поэзия для Рассыпаева – единственный вид деятельности, в котором он не стремится к самоизоляции от социума, а, напротив, претендует на общественное признание:

Как сталевар или дьяк я, конечно же, дрянь.
Но – как поэт я хочу собирать стадионы.
              (МП-303)

    С формальной точки зрения стихи его практически безупречны. Строфика всегда регулярна, ритмический рисунок чёток, рифмы, как правило, точные, в противном случае обязательно богатые, часто оригинальные и даже экзотические и всегда звучные. Он овладел, похоже, всеми известными стихотворными размерами от традиционных двух- и трёхсложников до акцентного стиха и тактовика. Вопреки то и дело вспыхивающей моде на бессвязность и разрушение языковых норм, фразы он строит безукоризненно правильно, хотя зачастую и обременяет их причастными и деепричастными оборотами, придаточными и прочими наворотами. Особо рискованных новаций и деструктивных вольностей в области формы Рассыпаев себе не позволяет. (Единственная фирменная «фишка» его «МП» – они должны состоять минимум из тридцати двух строк.) По богатству словаря и цветистости метафор Рассыпаев по меньшей мере один из лидеров в современной поэзии. Таким образом, в целом характерные особенности его поэтики можно расценить как проявление своеобразного «синдрома отличника» (тоже детской черты). Сам Рассыпаев утверждает:

Пока четыре строчки напишу,
копыта бесов в ступах истолкутся
              (МП-337)

    Похоже, он намеренно демонстрирует высококлассное владение богатым арсеналом поэтических средств и формальную лояльность ко вкусам мэтров, чтобы позволять себе откровенный индивидуалистический беспредел в области содержания.

    А вообще-то я подозреваю, что к проблемам поэтической формы Рассыпаев относится как к игре, в которую лучше играть по правилам, чтобы тебе не набили морду и не вытолкали взашей. Хотя собственные игры его интересуют гораздо больше. Он строит свой неповторимый детский мир из звучных ярких слов, как ребёнок из цветных кубиков. В этом мире множество красивых цветов и красивых машин. В нём звучат весёлые песенки и разгуливают загадочные коты. Попасть в какой-нибудь Сенегал там проще, чем спуститься к морю по крутой каменистой тропинке. Всё красочно, динамично и наворочено, как в лучших импортных мультфильмах. Отличие только в том, что картинку здесь дорисовывает читательское воображение. Я изо всех сил стараюсь, чтобы она не выглядела плоской и механистичной…
    И я понимаю: то ли я безнадёжно взрослая, то ли безнадёжно земная. В этом чудесном детском мире мне неуютно, а порой страшновато. Не говоря уж о том, как многого мне в нём не хватает. Что-то не тянет меня в Иннеару – по крайней мере, не настолько, чтобы лезть в вяло ползущий троллейбус, набитый вонючими кашляющими людьми. Мне намного радостнее сесть в «Ниссан» своего бойфренда и отправиться с ним… да хотя бы в Кончу-Заспу. В прошлом мае там среди юной зелени цвело несметное множество пронзительно жёлтых и космически фиолетовых ирисов, и летали свеженькие бабочки, обалдевшие от солнца и пыльцы, и лошади паслись на воле…
    Может, в нынешнем году ничего такого там уже не будет. Не в нынешнем, так через пару лет. Пойму Днепра засыплют песком, понастроят крутых особняков, а жалкие остатки природы огородят высоченными непроницаемыми заборами и станут отстреливать всех, кто посмеет приблизиться…
    А Иннеара останется. Стихи Рассыпаева останутся. Не случайно в самом начале книги «Между прочим» он сообщает:

…Я нёс гвоздику, циннию, пион,
гортензию, тюльпан и амариллис…
           (МП-200)

    Он принёс нам мир своих стихов, единственный в своём роде, увлекательный, пугающий и яркий, как букет с непривычным сочетанием и неправильным** числом цветов. Мир, в котором сквозь всю экзотику и навороты то и дело пробиваются вполне земные чувства: дружба и ненависть, жажда успеха и жажда человеческого тепла, радость преодоления и детские обиды.
Кто-то отвернётся от этого мира с отвращением и негодованием. Кто-то захочет в нём «навеки поселиться». Кто-то придёт туда, чтобы беззлобно (или небеззлобно) посмеяться над ним и его создателем. А кто-то прогуляется по нему и поймёт что-то новое… о Вячеславе Рассыпаеве? Да нет, скорее, о себе и своём мире. Но это уже другая история…

___________________________________________________________

*Таким загадочным индексом Рассыпаев метит свои стихотворения. Именно это сочетание букв подсказало издателю Николаю Кротенко назвать книгу Вячеслава Рассыпаева «Между прочим». Кроме того, свои расшифровки данной аббревиатуры предложили известный бард Пётр Приступов («мини-поэмы») и киевский писатель Сергей Игнатов («мои пластинки»).

**Число «6» считается любимым числом дьявола.

© Татьяна Аинова, 2007