В современной художественной литературе носители литературного языка нередко прибегают к арготизмам, особенно при необходимости воспроизводить непринужденные диалоги своих современников или для придания пущего колорита описываемым событиям. В самом деле, порой для успешного решения художественной задачи литератору крайне желательно неплохо ориентироваться в наиболее распространенных профессиональных жаргонах, без чего создание образа какого-нибудь “спеца” (скажем, медика или сантехника) окажется весьма затруднено. Приходится литераторам также в избытке употреблять прочно укоренившиеся в обыденной разговорной речи наследие многообразных жаргонов прошлого. Здесь можно упомянуть старые нищенские и воровские жаргоны, язык офеней-коробейников, школьные и студенческие жаргоны. Литераторы давно научились к месту использовать общее свойство жаргонной лексики – переосмысление общеупотребительных слов и создание выразительных, ярких метафор.
Действительно, мало кто теперь вспомнит, что такие слова, как “стибрили”, “липа” (фальшивка), “двурушник”, “треп”, “навалом” (много) и т.д., давным-давно заимствованы разговорной русской речью из узкоспециализированных старорусских жаргонов. Более того, за многие годы русские деятели науки и искусства обогатили родной язык немалым количеством авторских слов и выражений. Например, “стушевался” Достоевского, “сладострастие” Батюшкова, “бездарь” Северянина, “летчик” Хлебникова, “материя” и “атмосфера” Ломоносова, “явление” и “промышленность” Карамзина. Но даже на этом слово- или  жаргонотворчество, а значит, и их проникновение в современную художественную литературу отнюдь не прекращается. Достаточно вспомнить, что с введением рыночных отношений и падения железного занавеса  на пространствах бывшего СССР бурным цветом взошли  различные варианты бизнес-жаргонов, весьма специфический жаргон компьютерщиков, новомодные арго молодежной субкультуры. Возьмешься писать о современно молодежи или торговых людях самого разного пошиба – без знания и квалифицированного употребления соответствующего арго толком ничего не получится. Однако в целом  жаргоны имеют весьма ограниченную сферу распространения и в литературном творчестве их обычно применяют очень избирательно и по мере надобности.
В данной статье мне бы хотелось подробнее остановиться на совершенно особом арго, применение которого несомненно шире, чем какого-либо другого, но при этом куда менее очевидно. Речь идет о “языке цветов”. Это условный язык, использовавший названия, главным образом, растений с определенным значением для выражения чувств. Он был распространен среди дворянской молодежи пушкинской поры.
Применение этого “языка” можно проследить, в частности, по “Дневнику для отдохновения, посвященному Феодосии Полторацкой, лучшему из друзей”, который Анна Петровна Керн вела летом 1820 года в г. Пскове, где Е. Ф. Керн командовал бригадой. Надобно при этом напомнить, что первый брак А. П. Керн был для нее сплошным несчастьем: не достигшую еще семнадцати лет девушку обвенчали с пятидесятидвухлетним  дивизионным генералом. Многие “уездные барышни” ей завидовали: найти жениха-генерала было не просто. Однако для молодой А. П. Керн данный брак оказался крушением всех надежд. Мало того, что судьба связала ее с пожилым, ограниченным и даже грубым человеком, рушились ее надежды на счастливую любовь к молодому офицеру, с которым она познакомилась еще до замужества.
Об этой своей несчастной любви она и пишет много своей лучшей подруге в 1820 году, причем пишет так, чтобы непосвященный ни в коем случае не добрался  до  сути написанного. Поэтому своего возлюбленного она долгое время называет в дневнике Шиповником, а затем неожиданно меняет код и уже далее зовет его Иммортелем (т. е. бессмертником). Она пишет следующее: “И знаете что? Не будем больше называть его  Шиповником, я нашла для него другое, более красивое имя –  Иммортель.  Оно соответствует и его чувствам – помните, как однажды он все повторял слово “вечно”, а в последнюю нашу встречу, когда я пожалела, что его шляпа забрызгана грязью и совсем испорчена, он сказал: “Ничто не вечно”. Так вот, отныне называйте его Иммортелем”.
В данном случае расшифровать случившуюся перемену не представляет труда, ведь шиповник – это символ возвышенного романтического чувства, тогда как бессмертник – очевидный символ чувства возвышенного, но вполне безнадежного, символ несбыточных надежд. Вы можете сказать, что символы эти весьма индивидуальны, но  на самом деле они помогали сообщать весьма богатую информацию осведомленному в “языке” адресату без лишних слов. Да  к тому же вспомните, как озаглавила Анна Ахматова цикл стихов, посвященный своему позднему романтическому чувству. Совершенно верно – “Шиповник цветет”.  И как будет показано далее, сделала она это совсем не случайно.
Некоторые элементы “языка цветов” можно встретить в других арго: “воровская малина”, “потянуло на клубничку”.  В первом случае речь идет о месте радости и наслаждения, расслабленности и дележа добычи. Во втором случае – о поиске сексуального удовлетворения. И уж тут трудно будет сказать, что эти символы вполне индивидуальны.
Но если мы сталкиваемся с неким символическим языком, универсальным для всех потенциальных читателей, то такой язык представляет первейший интерес для серьезного литератора. И более того, европейская поэтическая традиция давно уже освоила  этот язык подсознательных символических кодов. Ведь как иногда бывает? Прочтет читатель стихотворение известного поэта, стихотворение нравится, вызывает глубокие чувства, заставляет нешуточно сопереживать автору или его лирическому герою. А попросите читателя объяснить, почему у него возникла такая серьезная реакция на прочитанное стихотворение, и зачастую, никакой вразумительной аргументации восторгов мы от него не получим. Выходит, что подсознательная сфера человека обнаруживает в стихотворении нечто большее, чем может выудить из него сознание того же самого индивида. А посему иные стихотворения могут влиять на подсознание читателя, в значительной степени минуя сферу его сознания.
В качестве наглядного примера приведем хорошо известное коротенькое стихотворение Бориса Пастернака “Хмель”, написанное им в 1953 году:

Под ракитой, обвитой плющом,
От ненастья мы ищем защиты.
Наши плечи покрыты плащом,
Вкруг тебя мои руки обвиты.

Я ошибся. Кусты этих чащ
Не плющом перевиты, а хмелем.
Ну так лучше  давай этот плащ
В ширину под собою расстелем.

Кто-то из литературных критиков заметил однажды, что такие мастера, как Ахматова или Пастернак в дюжине строчек порой могли уместить целый роман, эпопею. В данном случае Борис Леонидович в восьми строках заключил поэтическую новеллу, причем понять суть ее без использования, сознательного или бессознательного,  “языка цветов” просто не представляется возможным. Без расшифровки символических кодов получается всего только поэтическая картинка: дама и лирический герой спрятались в беседке от дождя,  и лирический герой беззастенчиво пристает к даме.
Наблюдательный читатель, однако, спросит: а к чему же тогда такое заковыристое название у стихотворения? И верно. Именно оно указывает на два важнейших символических в произведении: “хмель” и “плющ”. На  “языке цветов” “хмель” означает ссору, раздор, размолвку, тогда как “плющ” – дружбу и согласие. С учетом этих символических  кодов “языка цветов” при прочтении стихотворения “Хмель” (т. е. “Ссора”!) получается следующая картина. Дама и лирический герой, гуляя по парку в хорошем настроении, попадают под дождь и прячутся от него в беседке. Там между ними возникает ссора (причина ее не указывается) и лирический герой предлагает “замять” ее с помощью сексуальной близости. Таким   образом, перед нами развертывается новелла, пусть и без полной ясности в финале, пусть и без длинной предыстории, но все же вполне осмысленное и художественно организованное действие.
По воспоминаниям Лидии Чуковской Ахматова откровенно не любила пастернаковский “Хмель”, поскольку считала неуместным для большого поэта писать откровенно эротические стихи в шестидесятилетнем возрасте. Но существуют еще одни воспоминания (к сожалению, не могу вспомнить имени мемуариста), согласно которым, впервые услышав стихотворение “Хмель”, Ахматова сразу после прочтения его воскликнула: “Это запрещенный прием”. Никто из присутствовавших тогда не понял, к чему она тогда это сказала, а сама Ахматова не стала объяснять друзьям смысл своей невольной реакции.
Однако теперь мы можем сделать на этот счет некоторые предположения. Ахматова несомненно хорошо знала “язык цветов” и сходу прочитала стихотворение Пастернака в развернутой форме, сразу охватила происходившее в стихотворении художественное развитие. Поэтому ее реакцию мы можем интерпретировать как личную оценку сутевого смысла стихотворения. Иными словами, Ахматова не согласилась с манерой поведения лирического героя Пастернака: по ее  мнению возникшую между влюбленными ссору никак невозможно “замять” сексуальной близостью, но следует разрешить опять же на уровне обычных человеческих взаимоотношений, на котором она и возникла.
В итоге перед нами возникает пример того, как использование своеобразного арго в литературе в значительной степени повышает емкость заданной поэтической формы, легко расширяет рамки художественного повествования. И неужели после всего этого кто-нибудь скажет, что хорошее знание разнообразных арго может помешать литератору в его профессиональной деятельности?! Конечно же – нет. Для комплекта можно вспомнить пример нашумевшего русского бытописателя Владимира Гиляровского. Но с другой стороны, использование некоторых арго, таких, как описанный выше “язык цветов”, может задать непростую задачу многим любителям литературы. И это неплохо. Ведь решение непростых этических и эстетических задач и является подлинной сутью литературы – как для читателя, так и для автора художественных произведений.